В облике у нее что-то новое, я не сразу поняла, чтб. Потом разглядела: другая прическа. Не челка, и не вверх и гладко, а одна прядь спущена посреди лба.

Означает ли эта перемена, что поездка ее в Рим решена и что Нина Антоновна уже принаряживает ее к поездке? Нина Антоновна режиссер, актриса – наверное, она и умелый гример.

Хочу, чтобы Анна Андреевна ехала, и боюсь, чтобы Анна Андреевна ехала. Поздно, поздно, она слишком больна. Вряд ли у нее хватит сил видеть Рим, а сил-то на поездку уйдет сколько!

Отвратительная неприятность: Иосиф позвонил на Ордынку к Ардовым откуда-то с дороги, спросил, как дела, на что Виктор Ефимович ответил: «Забудьте наш телефон. Здесь у вас никаких дел больше нет».

Верно сказала в прошлый раз Анна Андреевна: нож в спину.

Тут я сразу поняла ее недомогание. И что сей сон значит? Еще недавно он, тот же Ардов, написал заступническое письмо Толстикову. Взгрели его за это, что ли? Как бы там ни было, срам, срам и срам. Каково это было услышать Иосифу по дороге в ссылку! Столь неожиданный ответ из того дома, где его всегда привечали: Анна Андреевна, мальчики, Нина Антоновна, да и тот же Ардов.

– Ужасно! – сказала Анна Андреевна с искаженным лицом. И повторила: – Ужасно!

Извинившись перед гостями, она увела меня к себе в комнату и там, под секретом, сообщила одну горькую новость: Толя отчислен от Сценарных курсов. Эту беду она тоже как-то связывает с Ардовым.

Мы вернулись. Пришла Маргарита Иосифовна. Она была приветлива, но час поздний, всем уже пора. Гости поднялись. Разговаривали, одеваясь в передней и в столовой. Тут раздался звонок и вошла Тамара Владимировна. «Я на минутку, мне надо потолковать с Львом Зиновьевичем об издании»[134]. Разговор между ними был быстрый, а потом, стоя в передней, Тамара Владимировна попросила меня передать привет Фриде Абрамовне. «Пожмите ей руку, – сказала она. – Я всегда относилась к ней с уважением, а теперь уважаю в особенности». Мне было радостно услышать очередной восхищенный отзыв о Фридином шедевре. Передам с удовольствием.

Случилось так, что во время этого короткого разговора стояли в передней Анна Андреевна (вышедшая нас проводить), Тамара Владимировна, я – и хозяйка дома. Тамара Владимировна расспрашивала Анну Андреевну о здоровье, а я мельком глянула на Алигер. Разумеется, чтение на лицах – дело рискованное. Маргарита Иосифовна вежливо молчала. Спорить с гостями ее Высочайшей Гостьи ей, как женщине благовоспитанной, было неловко. Но мне показалось, что реплика Тамары Владимировны не доставила ей удовольствия. Улыбочка на лице была, мне показалось, ироническая.

Если я угадала верно, то остается вопрос: к кому или к чему относится ирония? К таланту Бродского? К заступничеству за Бродского? К Фридиной записи? К приветственным словам Тамары Владимировны?

1 апреля 64 День подарков. Мне, не мне. Анне Андреевне и не Анне Андреевне. Однако не от меня.

Я позвонила поздновато – можно ли придти?

– Да, да, и, пожалуйста, поскорее!

Я – поскорее. Пришла. Никакой причины спешить не оказалось.

Анна Андреевна в маленькой уютной комнате. Полулежит. Веселая, спокойная. Рассказала мне то, что я уже слыхала от Фриды: ей позвонил «человек из «Известий»», некто Гольцев¹²⁰, хочет придти: «он желает узнать мое мнение о таланте Бродского».

Провокация это? Вряд ли! Высокого своего мнения о таланте Иосифа Бродского Ахматова не скрывает. А если бы «Известия» выступили с разоблачениями неправого суда – всех этих Аернеров, Савельевых, Воеводиных, Тяглых и прочих негодяев – вот это было б дело! Да не выступят они: ведь вся эта шушера действует с благословения Толстикова. А Толстиков – верховная власть.

Постучал и вошел Павел Николаевич Аукницкий. Моложавый, чисто выбритый, аккуратно причесанный; я знаю, ему за шестьдесят, а выглядит он не более, чем на сорок пять; он придвинул стул к тахте, сел; на коленях необъятный портфель. Разговор между ними особенный и мне бы куда-нибудь деться. Да куда денешься? Я перенесла свой стул поближе к окну, но всё равно слышала каждое слово тем легче, что они не понижали голосов и совсем не секретничали.

Анна Андреевна просила Павла Николаевича непременно в июле приехать в Комарово, «чтобы поработать как следует». Я-то знаю, над чем они работают, но знает ли Павел Николаевич, что я это знаю и что часть сделанной ими работы долгое время хранилась у меня? Нет. Анна Андреевна зря не проговаривается.

Я никогда не читала ни единой строчки, а интересно было бы прочесть. Интересно будет прочесть. Одна только загвоздка: когда? Прочтем, когда Гумилева, наконец, объявят одним из крупных лириков начала века и издадут в Большой серии, объяснив в предисловии, что путь его был «сложен и противоречив», и не упомянув при этом ни о заговоре (мнимом), ни о расстреле (подлинном). А я ведь помню Николая Степановича: помню у нас дома, во «Всемирной», в «Доме Искусств». Помню взгляд и голос. Для меня он живой¹²¹.

Павел Николаевич щелкнул замочком портфеля, извлек оттуда нечто красиво переплетенное и протянул Анне Андреевне. Вслед – перо. Значит, это нечто ахматовское – листы? тетрадь? книга? – нечто, подлежащее надписи.

Ахматова быстро сделала надпись. И нечто переплетенное исчезло в недрах портфеля. Из глубоких портфельных недр Павел Николаевич извлек сначала коробку шоколадных конфет. Затем две свои книги, обе с надписями: одна «взрослая», другая детская – мелькнули картинки. Тут произошел забавный диалог. В ту минуту, когда Анна Андреевна читала надпись на «взрослой» – «у вас малышей нет?», спросил Лукницкий (имея в виду, конечно, вокруг).

– Пока нет, – ответила Анна Андреевна, переосмыслив вопрос.

Взяла, однако, обе книги и положила возле себя. Протянула мне широко распахнутую коробку конфет. «Попробуйте, Лидия Корнеевна!»

Сладко! А Лукницкий между тем произнес нечто еще более сладостное – по поводу статьи Маковского, столь рассердившей Анну Андреевну. Павел Николаевич выдвинул такую теорию: Маковский, дескать, потому недоброжелательно отзывается о Николае Степановиче, что сам в ту пору был влюблен в Анну Андреевну…

Поверила ли она этой лести?

Не думаю. Она – человек трезвый.

Павел Николаевич поднялся. На прощание Анна Андреевна снова попросила его непременно летом приехать в Комарово.

– Теперь ваша очередь, – сказала она, когда Лукницкий вышел.

Я не поняла.

Она же, поискав вокруг, нашла фотографию – которую обычно называет «Я зарабатываю постановление» и протянула мне. «Переверните». Я прочла:

Корнею Ивановичу

Чуковскому

в

Его День

Анна Ахматова

(это я читаю в 1946 г.)

2 апреля

1946

Москва¹²²

Я поблагодарила за этот дар от души, зная, как обрадуется Дед. Фотография хороша, но я впервые увидела: у! какая страшная тень за спиною у Анны Андреевны! Тень будущего.

– А это вам, – сказала она. Встала, схватила со стола какие-то листочки, протянула их мне и снова легла.

Я глянула: собственноручно переписанные «Черепки»! Родные братья «Реквиема»! Пять! А на обороте надпись:

Для

Л. К. Ч.

1 апреля 1964

Москва[135]

Тут я догадалась, почему она ответила по телефону: «Приезжайте скорее». Сегодня она милая, добрая, и, приготовив свои дары заранее, она хотела поскорее меня обрадовать.

– Читать будете потом. Да вы и знаете их – почти все. А сейчас я вам другое почитаю… Озерову заказали мой литературный портрет. А я решила написать сама – так, для баловства. В галерее Уффици целая стена автопортретов… Вот, послушайте!

Она открыла «Тысячу и одну ночь» и начала читать нечто, как бы от третьего лица. То есть написанное как бы от имени Озерова? (Но какой же это в таком случае автопортрет?!) Увы! Прозу со слуха я запомнить наизусть не умею. Что это было? Пересказ самых разных суждений о наружности и поэзии Анны Ахматовой? Не окончив, Анна Андреевна внезапно захлопнула тетрадь[136].