– Права не имеют не знать, – говорит она.

Потом о стихах Тарковского, Корнилова, Самойлова, Аипкина:

– Вот это и будет впоследствии именоваться «русская поэзия шестидесятых годов». И еще, пожалуй, Бродский. Вы его не знаете³¹².

Я сидела недолго. У меня болело сердце, а тут оно разболелось еще сильней. Оказывается, нынче – или завтра? – день рождения Льва Николаевича. Я только что открыла рот, чтобы поздравить Анну Андреевну, но вовремя закрыла его: Анна Андреевна принялась обсуждать с Никой – рассердится Лева или нет, если она рискнет послать ему поздравительную телеграмму? Решила, что, быть может, и не рассердится. Ника подала ей бумагу, она написала что-то, перечла, зачеркнула, написала снова. У нее дрожала рука.

Я ушла. Во мне тоже что-то дрожало. По дороге думала о термине «внутренние эмигранты». В применении к Ахматовой и Пастернаку – до чего ж это неверно! Ахматова, автор «Родной земли» и «Реквиема» – эмигрантка! Пастернак, назвавший свою душу «усыпальницей замученных живьем» – эмигрант? Эмигранты, внутренние или внешние, отторгают себя от страны и народа, а эти разделяют судьбу, выпавшую на долю страны и народа. По какому же признаку они эмигранты?

сказала Ахматова. По какому же признаку она эмигрантка?³¹³

5 октября 62 Утром мне позвонила Анна Андреевна:

– Я сегодня веселенькая, меня отставили от Стокгольма.

Наташа возила ее за город. «Осень красивая. Ослепительное Подмосковье».

7 октября 62 Я пришла к ней днем. Она сидит в том же глубоком кресле, перед тем же низеньким, удобным столиком.

Когда я сказала, что жалею о Стокгольме, она проговорила самым жалобным из своих голосов:

– Ну, Лидия Корнеевна, ну, как вам не стыдно, и вы тоже… Ну, разве я могу пережить Стокгольм? Доехал бы труп. Те, кто знает, как тяжело даются мне поездки из Ленинграда в Москву или наоборот, должны понять. Да еще интервью… Ну, посмотрите на меня, ну разве я могу это перенести?

В самом деле, выглядит она дурно: и ведь перед поездом и вообще любым перемещением у нее какой-то особенный страх. На вокзале каждый раз лицо «трагической маски». Автомобиль, впрочем, переносит хорошо. Но и тут на днях ее постигла неудача. Заехала за нею Белла Ахмадулина с благим намерением увезти ее из города куда-нибудь подышать. Ахмадулина села за руль, Анна Андреевна рядом, но через полкилометра машина намертво застряла. Белла под руку отвела Анну Андреевну домой.

– Бедняжка, она была в отчаяньи, – говорит Анна Андреевна. – Пока вела меня домой, всю дорогу твердила: «Вы больше со мной никогда не поедете, никогда не поедете». И правда, пожалуй, не поеду.

Да, пожалуй, пусть лучше не едет. Оказывается, после этого неудачного путешествия Анна Андреевна не спала ночь, стараясь вообразить, как было бы ужасно, если бы машина испортилась не в Москве, не в десяти минутах от дома, а на шоссе, за городом.

– Ну, если бы, – сказала я. – Стоит ли и думать об этом.

Анна Андреевна взглянула на меня с негодованием. Я сразу поняла свое бессердечие. Она и вправду, без всяких преувеличений и кокетства, непоправимо и страшно больна. Слишком больна, чтобы подвергаться случайностям: сначала испугаться толчка, потом сидеть на каком-нибудь пне в лесу, ожидая попутной машины.

Сегодня она раздраженная, сердитая – тоже не от большого здоровья. Главный предмет разговора – и гнева – биография Гумилева, написанная Струве.

– Я получила предложение умереть, да, да! Не смейтесь. – И показала в книге строку: «Анна Андреевна Ахматова еще жива». – Очень вежливо, не правда ли? А главная задача биографа: вычеркнуть меня из Колиной жизни. Меня, видите ли, никогда не было. Его единственная любовь – Машенька Кузьмина-Караваева… На самом же деле он был так влюблен, что брал деньги у ростовщика под большие проценты и приезжал в Севастополь, чтобы 10 минут видеть мой надменный профиль… Этого Струве не знает, этого никогда не было… Зато, чуть запахло разводом, они тут как тут. (Она громко втянула в себя воздух ноздрями, будто к чему-то принюхиваясь.) – Поглядите, – она указала мне на странице строки из «Пятистопных ямбов» Гумилева: «И ты ушла в простом и черном платье»… Биограф использует два непререкаемых источника: невестку Гумилева, круглейшую дуру, и Одоевцеву. – Анна Андреевна указала мне абзац, где Одоевцева рисует Гумилева весьма некрасивым. – По-видимому, Ирина Владимировна одного только Жоржика Иванова считала красавцем³¹⁴.

Затем Анна Андреевна сказала, что все соображения биографа о поэзии Гумилева тоже неверны.

– А сами вы как полагаете: Николай Степанович легкий для понимания поэт или трудный? – спросила я.

– Во всяком случае, его еще никто не прочел. Помешались на детских «Капитанах» и дальше ни шагу. А он был провидец.

– Все это сбывается на наших глазах. А вот «Клоп» Маяковского не сбывается! нынче у нас 1962? и до сих пор не сбылось³¹⁶.

Я спросила, как она думает, будет ли прок от той статьи, которую пишет сейчас о ее стихах Лев Озеров? (Он, я знаю, держит ее в курсе своей работы.)

– Прок будет. Только слишком много Пушкина. Так нельзя. И незачем сопоставлять меня и Марину. Это неплодотворно³¹⁷.

– Сегодня у меня торжественный день, – сказала, помолчав, Анна Андреевна. – Я кончила «Поэму». Взгляните – сделала строфу, не успев проснуться.

И она показала мне поправки в строфе: «Этот Фаустом, тот Дон Жуаном». Появилась новая строка: «Дапертутто, Иоканааном» и «Светланы» заменены «Дианами». (Чему я от души обрадовалась: как звучало это имя в десятые годы, я не знаю, быть может, тогда еще и по-жуковски, а в наше ассоциируется оно не с Жуковским и Пушкиным, а со Сталиным и Молотовым – у того и у другого дочки именуются Светланами. С их легкой (тяжелой!) руки Светлан нынче развелось превеликое множество; что ни девочка – то Светлана (в просторечии Светка). Только в строках Пастернака: «Две женщины, как отблеск ламп «Светлана», / Горят и светят средь его тягот» это прелестное имя вновь оживает и светит, сочетая старину с современностью³¹⁸.

У Анны Андреевны в ходу сейчас новый термин – «партии Лапы» – которым она пользуется очень смешно. Нина Антоновна и старший Ардов решили было расстаться с Лапой; молодежь взбунтовалась; Анна Андреевна примкнула к мальчикам, заявив: «Я – партии Лапы». Теперь она называет Лапой себя, а о своих поклонниках и недругах говорит: «она – партии Лапы», или «он – не партии Лапы». Герцен некогда писал: «мои партизаны» в смысле: «мои сторонники». Но в начале XIX века подобное словоупотребление было общепринятым, а сейчас слово «партия» звучит высокоторжественно, официально (как и «партизаны»), и когда Анна Андреевна, подразумевая Озерова, говорит: «Он – партии Лапы», выходит очень смешно. И еще смешнее и величественнее о ком-то: «он – не партии Лапы».

Я ушла, пообещав завтра позвонить, как только ворочусь из Барвихи.

8 октября 62 Я была в Барвихе и слушала Дедову статью. Вернувшись, нашла записку: «тебе звонила Анна Андреевна». Я сразу позвонила ей. Она заставила меня пересказывать статью абзац за абзацем. Никогда я не думала, что она так интересуется мнениями Деда. Напротив, мне представлялось, что она относится к нему сдержанно, а быть может, и с иронией. Один раз не без язвительности произнесла (говоря о его статье: «Ахматова и Маяковский»): «Корней Иванович так хорошо им все объяснил, что даже тупицы поняли все» – имея в виду, что он своею статьей сделал и для начальства явной ее религиозность, ее приверженность к старой России и пр. и что это с его стороны было неосторожно³¹⁹. А сейчас она наверное изголодалась по толковому литературному разбору. И уж во всяком случае не сомневается, что Корней Иванович – «партии Лапы».