– Для меня это событие, – объявила она, дослушав мой пересказ.
10 октября 62 Утром звонила Анна Андреевна, спрашивала, не прислал ли мне Корней Иванович статью после машинки. Ух, как ей, однако, не терпится! Я имела неосторожность сказать ей в последний раз, что Клара Израилевна в среду должна привезти в Барвиху перепечатанную на машинке статью; он исправит и пришлет мне. Так вот, Анна Андреевна уже беспокоится. Статью Кларочка действительно уже перепечатала и отвезла Деду, но когда он кончит исправлять? Неизвестно.
Завтра Анна Андреевна перебирается от Ники к Марии Сергеевне.
12 октября 62 Сегодня я отвезла статью Корнея Ивановича Анне Андреевне, на Беговую, к Петровых. Мы сидели с ней одни, в той комнате, что поменьше.
Анна Андреевна слушала с неподвижным лицом, но я чувствовала, что и она волнуется. Потом она очень хвалила: «первоклассно, по-европейски, точно; опровергает общераспространенное мнение о моих стихах без задора, но несокрушимо».
Одним она недовольна: слишком подробной конкретизацией жизни и быта Ольги Афанасьевны. «Скажут: Ахматова написала поэму о похождениях своей подруги, актрисы». Просит затушевать конкретности. Кроме того, просит упомянуть, что о 13-м годе говорится сквозь гофманиану, а о 41-м – с полной реалистической ясностью.
Попросила исправить цитату из «Предыстории»: в Дедовой статье пропущена одна строка, как и в сборнике 61 года: «Под желтой керосинового лампой».
Потом протянула мне письмо, полученное откуда-то из-за границы – через «Международную книгу». Просят прислать «последнее издание «Поэмы без героя», а также перечень критических отзывов о «Поэме»».
И смешно, и грустно, и больно. Доживем ли мы до напечатания «Поэмы» вообще? И – еще – доживем ли до такого времени, когда на Западе будут иметь хоть малое, хоть приблизительное представление о нашей стране, о судьбе наших людей и нашей литературы? Быть может, и мы так же мало знаем о них, как они о нас? Быть может; но быть того не может, чтобы их судьбы оказались страшнее наших.
Я спросила у Анны Андреевны, даст ли она знать автору статьи о Гумилеве об ошибках в статье.
– Не знаю, – ответила Анна Андреевна. – Я не хочу оказаться в смешном положении Любови Дмитриевны Блок, которая настаивала, что стихотворение «Что же ты потупилась в смущеньи» посвящено ей. Как это глупо! Во-первых, я не знаю стихов, более оскорбительных для женщины; во-вторых, всем известно, что они посвящены Дельмас… Я с фактами в руках доказывала это Орлову, но он все-таки напечатал, будто относятся они к Любови Дмитриевне…320
Ариша пригласила нас чай пить. Мы перешли в другую комнату побольше, – где, по-видимому, Мария Сергеевна и Ариша живут сейчас вместе. Черные сучья деревьев теснятся к окнам, и я вдруг вспомнила сучья деревьев во дворике Фонтанного Дома. Квартира очень просто обставлена, но чистота делает ее нарядной. Вместе с нами пил чай молодой человек – по-видимому, переводчик, ученик Марии Сергеевны и большой книжник: разговор за столом шел преимущественно букинистический. После чая я простилась.
Молодой человек проводил меня до бензоколонки, то есть до стоянки такси.
19 октября 62 Виделась с Анной Андреевной у Наташи Ильиной, куда Анна Андреевна приехала для встречи с иностранцами. (Привез их Зенкевич.) Мне всегда трудно даются поездки на новую Наташину квартиру: дверь в дверь с бывшей квартирой Тамары Григорьевны. Тот же подъезд, тот же лифт, даже лифтерша та же и двери обиты одинаково. Выйдя из лифта, я на секунду прижалась щекой к Тусиной двери, а позвонила в соседнюю.
Я думаю, всякая религия возникает из уверенности, что мертвые нас не покинули. В Бога ли это вера? Нет, пожалуй, в чудесность человеческих встреч, слов, связанностей. А всякая история народа начинается с воскрешения образа мертвых.
Наташа отвела меня в кухню. Из комнаты доносился спокойный голос Анны Андреевны и возбужденные голоса гостей. Наконец, гости уехали, и Анна Андреевна пришла к нам. Разговор был пустоватый – если не считать одного замечания Анны Андреевны о донжуанстве. Наташа как-то помянула о донжуанстве Фадеева.
– Для мужчины быть Дон Жуаном никогда не считалось постыдным. Напротив, – сказала Анна Андреевна.
«А для женщины?» – подумала я. Но не спросила.
Наташа сделала Анне Андреевне белковый омлет, а мы с нею вдвоем дожевывали какие-то сласти.
Живет сейчас Анна Андреевна у Марии Сергеевны. Опять говорила о силе и прелести ее стихов и о том, как это дурно для поэта и для читателя, когда они насильственно разлучены. Читатель ограблен, поэт изломан.
– Беда, – сказала она. – Отношения между поэтом и читателем изначально сложны, но они должны быть. Иначе искажен путь и у того, и у другого.
Днем Анна Андреевна ездила с Наташей по магазинам, искала туфли. С ужасом и жалостью рассказала, что навестила по пути какого-то своего больного друга, профессора, который ютится в трущобе.
– Как им не стыдно! – воскликнула она и даже руками всплеснула.
Наташа ушла заводить машину, а мы начали потихоньку собираться. Анна Андреевна накинула на голову черный платок, и сразу он из платка сделался платом, а она из Анны Ахматовой превратилась то ли в смиренную богомолку, то ли в боярыню Морозову. Расплывчатой грузности как не бывало, сразу проступила форма (то есть суть): порода, русскость.
Мы спустились в Тусином лифте. Наташа повезла нас на Беговую. Там я проводила Анну Андреевну до дверей Марии Сергеевны. Вокруг дома черные ветви в снегу: люблю. Ветви в снегу я люблю, пожалуй, сильнее, чем ветви в цвету. Наташа повезла меня на улицу Горького. Тикали щетки – мокрый снег залеплял стекло. Я чувствовала Наташино напряжение и потому с ней не заговаривала. А сама думала о Фадееве. Нет, не о донжуанстве… Как он мог так долго не понимать? Неужели был слеп до самого XX съезда? И что это в такой степени лишает людей зрения: причастность к власти? Я Фадеева никогда не любила (помню его вполне казенные речи в 1947 году против Пастернака). Но ведь был он, безусловно, и умен, и талантлив, и литературу любил: помню, как он поддерживал, например, прекрасного поэта Семынина. Но ведь в то же время, говорят, он соучастник преступлений против литературы и более того: против человечности. Правда ли это? Как это все понять и, если правда, имеем ли мы право простить? Поставив «точку пули в своем конце», очистил ли он себя? Даже если бы нам были известны все факты, то и тогда трудно было бы вынести приговор, а фактов, фактических сведений мы лишены. Столько окровавленных теней! И сам он теперь окровавленная тень!
30 октября 62 Вчера целый вечер я провела у Анны Андреевны. Она возбужденная, в ударе. Вышла мне навстречу в переднюю и сразу увела в комнату Марии Сергеевны, где она теперь живет, и сразу заговорила о Солженицыне, с которым познакомилась накануне (через Л. 3. Копелева).
– Све-то-но-сец! – сказала она торжественно и по складам. – Свежий, подтянутый, молодой, счастливый. Мы и забыли, что такие люди бывают. Глаза, как драгоценные каменья. Строгий, слышит, что говорит.
(«Слышит себя», «слышит, что говорит» – это высокая похвала в ее устах.)
– Я прочитала ему… Он сказал: «Я так и думал, что вы не молчите, а пишете что-то, чего нельзя печатать». «Поэму» знает наизусть. О ней говорит так: «Сначала все непонятное-непонятное, а потом понятное-понятное». Обо мне сказал мне слова, которые я слышать не могу. Нет, не о Пушкине. Да, о России. И он тоже!.. Вы понимаете, конечно, что это значит: услышать их от него… Читал мне свои стихи. Я еще не разобралась в них, он очень странно читает.
– Но все-таки? – настаивала я.
– Уязвимые во многих отношениях, – уклонилась Анна Андреевна. Помолчав, продолжала:
– Он сказал, что пишет прозу, много прозы, все время пишет прозу. На лбу у него шрам. Не знаю, в армии ли получен или в лагере. Я не спросила, хотя мы разговаривали так, мы так с ним разговаривали, что все можно было спросить. Я ему сказала: «Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?» – «Знаю. Но это будет недолго». – «Выдержите ли вы славу?» – «У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря». – «Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно, в особенности позднюю»… О, Лидия Корнеевна, видели бы вы этого человека! Он непредставим. Его надо увидеть самого, в придачу к «Одному дню з/к».