– Великолепно, – сказала Анна Андреевна. – Богато, пышно, полновесная строка. Этому она у Рильке училась. Она и Пастернак.

И попросила прочитать еще раз.

И я, читая, снова почувствовала, какое счастье захлебываться этими стихами – свободно-вдохновенны-ми, безмерными, свободно льющимися и в то же время вырезанными с совершенною точностью, как вырезан, например, дубовый лист. А вот стихи Цветаевой Пушкину, призналась я, я совсем не люблю. Они лишены вдохновения, претенциозны, искусственны (быть может, только «Нет, бил барабан» лучше других). А то какие-то словесные экзерсисы, ремесленнические ухищрения; звука нет, словно человек не на рояле играет, а на столе. И мысли, в сущности, небогатые: «Пушкин – не хрестоматия, Пушкин – буйство». Так ведь это еще до нее Маяковский провозгласил, а еще до него – Тютчев.

– Марине нельзя было писать о Пушкине, – сказала Анна Андреевна. – Она его не понимала и не знала. Стихи препротивные. Мы еще с Осипом говорили, что о Пушкине Марине писать нельзя…

Потом Анна Андреевна показала мне стихи Иосифа Бродского, поднесенные ей вместе с розами. Из этих стихов молодого поэта она и взяла строчку «Вы напишете о нас наискосок» – взяла эпиграфом к своему стихотворению «Последняя роза»[451].

23 сентября 62 Утром звонила Анна Андреевна и, как водится, требовала, чтобы я появилась немедля. Но я не могла и пришла только вечером.

Она – у Ники. Высоченный домище на Садово-Каретной. 8-й этаж, лифт. Большая коммунальная квартира. Некрасиво вытянутая в длину комната; ее некрасивость смягчена изобилием книжных полок и ламп. За стенкой ощущается мама и продолжение книжных полок. Анна Андреевна в платке, в кольцах, королевой сидит в кресле; перед ней маленький полированный столик. Ника молчаливо приветлива. Анна Андреевна рассказала, что сегодня ее постигла неудача. Она съездила к Эмме в Голицыно, не застала, очень утомилась в машине и отлеживалась потом у Наташи. Скоро пришел Самойлов. Ника очень изящно подала чай. Анна Андреевна рассказала, что Нина Берберова за границей опубликовала всего Ходасевича. Тираж книги – 600 экземпляров. Анна Андреевна через кого-то просила передать ей, что у нас книга мгновенно разошлась бы десятимиллионным тиражом. (Я: «Но у нас бы ее вообще не напечатали. Никаким тиражом».) О Ходасевиче Анна Андреевна отозвалась с большой любовью… Рассказала, что «Новый мир» хочет взять у нее цикл стихотворений, но Караганова (тамошняя редакторша) почему-то не желает сонет («Я тогда отделалась костром»)[452]… Иосиф Бродский, спасающийся от ленинградского КГБ, молодой поэт, которого преследуют невесть за что, под тем предлогом, будто он тунеядец, – живет сейчас в Москве – у Корниловых.

Галя пожаловалась Анне Андреевне, что спасу нет – Володя с Иосифом всю ночь напролет спорили о поэзии очень шумно. Речь зашла о стихах Корнилова, и мы наперебой хвалили их. Анна Андреевна сказала:

– Он берет все в лоб, обычно это худо, а ему удается.

Сама она сейчас одержима заботами о прописке Надежды Яковлевны и, по-видимому, ради этих хлопот и приехала в Москву. «Укажите мне, в чьи ноги бросаться, и я брошусь». Предполагает посоветоваться с Фридой³⁰⁹.

– Ведь Надя не просто жена, она жена-декабрист-ка, – сказала Анна Андреевна. – Никто ее не ссылал и вообще не преследовал, она сама поехала за мужем в ссылку.

(Эту формулу «Надежда Яковлевна – декабристка» я слышала из уст Анны Андреевны еще в Ташкенте.)

Она попросила Самойлова читать стихи. Он прочел: «Я рано встал», «Наташу», «Державина» и «Красные листья»³¹⁰. Мне более всего понравились «Державин», «Наташа» и какой-то кусок в середине стихотворения «Я рано встал». Вообще же, сама не пойму, отчего, при всей прелести, уме и совершенстве, – чуть холодновато.

Анна Андреевна сказала Самойлову:

– Правда, у Толстого Наташа написана так, что все ее любви совершенно естественны? Андрей, Анатоль, Пьер – это просто течение времени, и мы ею нисколько не возмущаемся. Правда? Вот это вам и удалось передать.

Когда Самойлов спросил, не поздно ли, не утомил ли он ее, она ответила:

– Что вы! Я не Фроста!

27 сентября 6 2 Была у Анны Андреевны со всякими Дедовыми вопросами о «Поэме». Получила в подарок пластинку из серии «Поэты читают свои стихи». В данном случае читает стихи Анна Ахматова: «Северные элегии», «Летний сад» и прочие чудеса. По моей усиленной просьбе Ника раздобыла где-то пластинку, Анна же Андреевна при мне всемилостивейше сделала надпись. Когда-нибудь я испугаюсь: не почерка, а голоса. Даже сейчас, сегодня, придя домой, я не уверена, поставлю ли пластинку на проигрыватель. Голос – присутствие человека, голос – это сам человек; и как же это понять? Ахматова здесь и нет Ахматовой здесь?.. Спасибо технике и будь проклята техника.

В гостях – Юля Живова, работающая в той же редакции, где и Ника, только занимается она не болгарами, а поляками. Разговор зашел о разоблачении Сталина. Юля сказала: «А ведь находятся люди, которые еще и сейчас защищают его. Говорят: «мы не знаем»… Говорят: «Откуда нам-то знать? Может, это сейчас всё врут на него… Мы-то ведь не знаем»». Анна Андреевна страстно: «Зато я знаю… Таких надо убивать». Ника, со смехом: «Анна Андреевна, в Евангелии сказано: не убий!»

– Нет, убий, убий! – закричала Анна Андреевна, покраснев и стукнув ладонью по маленькому столику. – У-бий![453]

…У нее побывала Скорино – редакторша из «Знамени» – расспрашивала о Нарбуте: она что-то пишет о нем, так я поняла. Просила у Анны Андреевны стихи. Сейчас трудно что-нибудь решить, нету ясности: как, что и когда будет печатать «Новый мир».

Надписывая мне пластинку, Анна Андреевна вынула из роскошной коробки какой-то золотой карандаш невообразимой красы.

– Мне подарил один инженер, – объяснила она. – Я ему говорю: не надо мне ничего дарить, я имею обыкновение подарки раздаривать. Он дрогнул, но не сказал ничего.

28 сентября 62 Вернувшись из Барвихи от Корнея Ивановича, я позвонила Анне Андреевне и сказала, что он начал статью словами: «Анна Ахматова – мастер исторической живописи». В ее голосе я услышала явное удовольствие. Она была заинтересована и безо всякого сомнения довольна. Я тоже. О присущем Ахматовой чувстве истории постоянно говорила мне Тамара Григорьевна. Но волею судьбы Туся ничего не записала из сделанных ею многочисленных открытий. Она раздавала их направо и налево другим в своих блистательных монологах. А я записывала за ней слишком редко.

Узнав по телефону о таком начале Дедовой статьи, Анна Андреевна стала просить меня явиться поскорее. С тех пор, как Дед пишет эту статью, она меня всегда ждет. Мне бы вечером, – тем более, что ничего, кроме начала, я и не знаю, – но я пошла сразу: нервы мои плохо переносят чужое ожидание… Все равно не могу работать, чувствуя, что кто-то ждет. Даже если это не Анна Ахматова.

Она была сегодня какая-то особенно тучная, большая, отекшая. Сидела в кресле, глубоко погрузившись в него. Окно открыто – высокое окно, увитое растениями. Паж – Ника.

Анна Андреевна показала мне стихи, отобранные ею для «Знамени» и «Литературы и жизни». Принцип отбора неясен, но Бог с ним, с принципом, были бы стихи[454]. Я удовольствовалась тем, что выловила одну опечатку в Никиной машинописи. Потом Анна Андреевна показала мне предисловие некоего Завалишина к книге воспоминаний Георгия Иванова. Завалишин объясняет, что Ахматова и Пастернак – внутренние эмигранты. Этакое бесстыдство, ведь могли убить обоих³¹¹. Анна Андреевна очень возмущается, но, я полагаю, у Завалишина все это от полного незнания здешней жизни и от добрых чувств. Да и она, конечно, не подозревает автора предисловия в злоумышлении. Хотя: