Я ахнула. Это вместо двадцати восьми штыковых ран![288]
– Со мною на Западе случилось нечто непоправимое. Все берут сведения из какого-то одного источника, причем враждебного. Конечно, вся я из Кузмина. Появление мое было на грани скандала. (Неправда, скандал был в манере Маяковского, Есенина, а не в моей.) И самое лживое: будто 20 лет я ничего не писала, а потом, в 40-м году, «Ива» – и конец… Да ведь «Ива» вошла в сборник «Из шести книг» – как же ничего не писала, откуда же шесть книг? И почем им знать, конец или не конец в 40-м, если меня не печатали[289].
Она дала мне маленький блокнот, в котором ее рукой, столбиком, записаны все конфискованные или рассыпанные книги Ахматовой.
– А вы заметили, что читатели стихов у нас исчезли начисто? Остались переписчики. Все бегают друг к другу, переписывают, берегут, но если те же стихи напечатать – никто не станет читать их. Видели ли вы кого-нибудь, кто искал бы по книжным магазинам тот номер «Знамени», где напечатаны стихи Бориса Леонидовича? А ведь там есть прекрасные205.
Я припомнила:
– Да, гениальные строки… И вот с моей книжкой… Мне Ирина Николаевна Томашевская говорит: «Сознайтесь, ведь книжка плохая». Позвольте! Там более ста моих стихотворений! Быть может, я плохой поэт – дело другое. Но если вы любите мою поэзию, то почему мои стихи стали вдруг плохие? Только потому, что напечатаны?
К ней приходили из «Литературы и жизни», просили стихи. Она дала «Последний сонет», «Музыку», «Август», «Лирическое отступление»[291].
Спросила меня о Борисе Леонидовиче. Я рассказала то немногое, что знала сама.
Она:
– Прекрасный человек и поэт божественный. Но при том явно городской сумасшедший.
Вошла Аничка. Анна Андреевна приласкала ее, поцеловала в голову. Она постоянно говорит об Аничкиной красоте. Я вгляделась. Профиль точеный, нежная кожа, большие серые глаза. Но глаза пустые. И рот сухой, неприятный, недобрый – пунинский, Ирин.
Я ушла рано, потому что Анна Андреевна, по всей видимости, была сильно утомлена.
6 апреля 59 Анна Андреевна позвонила мне с утра: едет к Эмме Григорьевне, предлагает мне под вечер заехать к Эмме за ней и привезти к себе.
Что я и исполнила.
Выглядит она чуть-чуть лучше. Похвасталась, что может теперь ходить, не могла с лета 57 года.
Сначала разговор о прозе Цветаевой, которую она сейчас читает. Выше всего она ставит «Мать и музыку»: «это гениальная вещь». «Мой Пушкин» не нравится – «Марину на три версты нельзя подпускать к Пушкину, она в нем не смыслит ни звука».
Я сказала, что мне, кроме статьи «Мать и музыка», очень понравились еще две: о Белом и о Брюсове.
– Нет, я не согласна. Белый весь выдуман. Брюсова она ругает недостаточно, он ей представляется ученым, а он был невеждой. Она бунтует против его власти, а власти уже никакой не было. Почитали Блока, Сологуба, лучшие читатели уже догадывались о Мандельштаме, был молодой Маяковский, – а два смешных человека, Брюсов и Бальмонт, кидались друг на друга, как вепри, и спорили, кто из них первый поэт. Про Волошина я читать не стала. Я знаю, что Марина на него молится, а я его не выношу: из Коктебеля всегда исходили сплетни206.
О Борисе Леонидовиче сегодня такая резолюция:
– Я подумала о нем по самому большому счету. Да, прекрасный человек и поэт божественный. Но с ним случилось то же, что с Гоголем, Толстым, Достоевским: к концу жизни он поставил себя над искусством.
– Читаю четвертый том писем Достоевского.
(В прошлый раз она мне их бранила: «Скучно, не составляется из них Федор Михайлович».) Сегодня по-другому:
– Там есть замечательное письмо о речи на пушкинских торжествах207. Сколько о ней наговорено, написано, а тут он сам о ней рассказывает. Кроме того, из этих писем ясно, что Анна Григорьевна была страшна. Я всегда ненавидела жен великих людей и думала: она лучше. Нет, даже Софья Андреевна лучше. Анна Григорьевна жадна и скупа. Больного человека, с астмой, с падучей, заставляла работать дни и ночи, чтобы «оставить что-нибудь детям». Такая подлость! Он пишет ей: «Пообедал за рубль». Зарабатывал десятки тысяч и не мог пообедать за два рубля!
Разговор зашел о буре, разразившейся над «Литературным Наследством» из-за опубликования писем Маяковского к Лиле Брик. Чуть ли не закрывать «Наследство» собирались…208 Этого Анна Андреевна, разумеется, не одобряет, – однако о Бриках отозвалась, как всегда, с презрением и гневом:
– Они пытались создать литературный салон. «Но не в шитье была там сила». А ведь быт Маяковского, то есть Бриков, противопоставлялся в те времена искусству. Искусство отменено – оставлен салон Бриков. Карты, бильярд, чекисты; Агранов и многие другие… Смешно читать в письмах Маяковского к Лиле: «поцелуй Леву». Она целовала Леву и без просьб Маяковского… Мне о Лиле Юрьевне рассказывал Пунин: он ее любил и думал, что и она любила его. А у меня теперь, когда гляжу назад, возникла такая теория: Лиля всегда любила «самого главного»: Лунина, пока он был «самым главным», Краснощекова, Агранова, Примакова… Такова была ее система. Я подружилась с Луниным и провела с ним 16 лет, когда он политически был уже никем и ждал гибели, которая и воспоследовала[292].
За чаем Анна Андреевна прочитала четыре строки, написанные в тридцатых годах. Я их никогда не слыхивала:
После чая мы пошли в Люшину комнату – послушать записанный на магнитофон Фридочкин рассказ о Голышкине. Я беспокоилась, понравится ли Анне Андреевне этот излюбленный мною жанр209.
– Это грандиозно, – сказала Анна Андреевна. – Я подобного не ожидала. Ни одного пустого слова.
5 мая 59 Сегодня утром меня срочно вытребовала к себе Анна Андреевна: в 3 часа должны прислать за стихами из «Москвы». А у нее не перепечатано, не вычитано.
(В «Москве» спешка: мне рассказывали, что стихами Ахматовой они хотят поправить упавший тираж… А может быть – звонок «сверху»? Не угадаешь.)
Она дает им кусок из «Поэмы» («Были святки кострами согреты» с некоторыми переменами, без «Достоевский и бесноватый») и три стихотворения, которые завершаются «Сном». (Так теперь назван «Август»; названия они испугались, потому что постановление 46 года было в августе.)
Я долго сидела над запятыми и многоточиями, которые у нее сложны; потом сбегала к машинистке; потом, вернувшись на Ордынку, вычитала перепечатанную рукопись – и вот все, чистое, ясное, победительное легло к ней на стол. Она была довольна.
9 мая 59 Вечером меня позвала к себе Анна Андреевна. («Никаких дел, просто так».) Прочитала мне кусок из «Гибели Пушкина». (Раньше я слышала лишь небольшие отрывки.)
Поражает в этой работе следовательский (не только исследовательский) склад ее ума. Ведь и в жизни она искусный следователь: постоянно анализирует и сопоставляет факты в быту и делает из них смелые выводы. Например: в поисках источника западных неправд о ней сопоставляет слова, характеры, время отъезда Оцупа, Одоевцевой и пр. А в работе о Пушкине те же операции проделывает над людьми 30-х годов прошлого века, которых она знает не хуже, чем своих современников.
288
«Не бывать тебе в живых» – БВ, Anno Domini; № 70.
289
Не имея возможности прочитать все статьи и воспоминания об Анне Ахматовой, напечатанные за рубежом, приведу лишь один пример «главной лжи», которая ее возмущала. В томе первом «Сочинений», опубликованном в 1965 году (то есть через 6 лет после гневного монолога Анны Андреевны, приводимого мною), в предисловии Г. П. Струве на с. 7 читаем: «the period between 1925 and 1940 was indeed a period of almost complete poetic silence…» («период между 1925 и 1940 был периодом почти полного молчания»). И это написано о периоде, когда был создан «Реквием» и многое другое! Далее Г. П. Струве производит подсчет: около полудюжины стихотворений Ахматова написала с 1925 по 1931; немногие в 1936 и одно в 1939… Как видит читатель, ознакомившийся хотя бы с первым томом моих «Записок», со сборником «Памяти Анны Ахматовой», а также с ББП, – подсчет, произведенный Г. П. Струве, неверен. Подобный подсчет и не мог быть верным. Находясь за тысячи километров от поэта, о котором пишешь, да к тому же еще по ту сторону железного занавеса – подсчитать, сколько стихотворений и когда этим поэтом создано – затея неисполнимая, в особенности если сознавать, что речь идет о периоде, когда А. А. не только не имела возможности печатать свои стихи, но даже записывать их. Откуда же Г. П. Струве почерпнул приведенные цифры?
Однако автор предисловия столь уверен в своих подсчетах, что с небольшой оговоркой повторяет их в 1967 г. в новом издании первого тома «Сочинений». (Подсчет см. на с. 7, оговорку на с. 17; о подсчетах такого рода см. «Записки», т. 3. – Приложение 2. – Ред.)
Целые десятилетия стихотворения Анны Ахматовой, созданные в 20-е, 30-е, 40-е, 50-е, а отчасти и 60-е годы, хранились лишь в памяти Анны Андреевны и ее друзей. И достоянием печати со временем оказались они только благодаря тому, что в это хранилище доступа не имел никто.
290
Строки из стихотворения Б. Пастернака «Свидание».
291
5 апреля 1959 года в «Литературе и жизни» были опубликованы только два из перечисленных стихотворений: «Последний сонет» под названием «Летний сонет» («Здесь все меня переживет») и «Музыка». Но «Музыка» не в подлинном виде, а в ином, спасающем от цензуры.
(Подлинный см. в «Седьмой книге» – БВ; № 73.) Что же антисоветского обнаружила в этом стихотворении цензура? Печаль, одиночество, могила. Это считалось недопустимым «упадочничеством», и потому А. А. создала новый вариант, уже лишенный мыслей об одиночестве. Вот этот второй вариант:
МУЗЫКА
В ней что-то чудотворное горит,
И вся она немыслимо лучится,
Она сама со мною говорит
И утешать мне душу не боится.
Открыты широко ее глаза,
И грозен за плечами блеск воскрылий.
И это все – как первая гроза.
Иль будто все цветы заговорили.
Это – вариант-заместитель. Горечь подлинника, слово «могила» – истреблены.
Два других стихотворения – «Август», тоже измененный для цензуры, и «Лирическое отступление» (отрывок из «Поэмы») – опубликованы в том же году в журнале «Москва», № 7, с. 144.
«Август» («Был вещим этот сон или не вещим») впоследствии переименован в «Сон» – БВ, Седьмая книга.
292
Н. Н. Пунин с 1918 года по начало двадцатых был заведующим Петроградским отделом изобразительных искусств в Народном комиссариате просвещения. О нем подробнее см. «Записки», т. 1, «За сценой»: 1.
293
Составляя впоследствии «Бег времени», А. А. дала другой вариант:
Но в «Беге» стихотворение напечатано не было. Впервые опубликовано за границей в сб. «Памяти А. А.», с. 24; у нас – сначала в 1988 году в статье Юрия Карякина ««Ждановская жидкость», или Против очернительства» (см. «Огонек», № 19, с. 25); затем четверостишие вошло во многие сборники стихов Ахматовой – см. например, сб. «Узнают…», с. 283.