Мне и эта ее пушкинистская работа представляется неотразимо верной, хотя, конечно, я не вооружена для полноценного суждения.

Затем опять о Пастернаке.

На днях она послала Борису Леонидовичу свою книжку с надписью: «Борису Пастернаку – Анна Ахматова». (Попутное восклицание: «Книга, конечно, уже у Ольги».) Он звонил с благодарностью, особо восхищаясь стихами «Сухо пахнут иммортели».

Она, негодующе:

– Он читает их впервые, я уверена. Это стихи десятого года[294].

Затем, по какой-то не упомненной мною ассоциации, разговор наш пошел вглубь времен и судеб: тридцать седьмой, сорок первый, сорок девятый, пятьдесят третий, пятьдесят шестой годы, – и длился часа два.

– Вот как мы с вами хорошо поговорили сегодня, – сказала Анна Андреевна, когда я одевалась в передней. – Помянули своих.

8 июня 59 Я у Анны Андреевны. На столе толстый том.

– Это не Библия, как вы подумали, а итальянский словарь. Читаю дальше итальянскую ложь о себе.

– Густо?

– Густо.

Я осмелилась напомнить, что мне пора бы уж получить от нее в подарок новый экземпляр «Поэмы»: мой уж очень устарел.

Она обещала.

Прочла новые строфы.

Одна в «Эпилоге» (после строк «И кукушка не закукует / В опаленных наших лесах») – «Мой двойник на допрос идет» и в «Решке» перед строфой «И была для меня та тема»[295].

Итак, «Поэма без героя» углубилась еще на один подземный слой[296].

Все мы всю жизнь простояли на краю. Ахматова волею случая не погибла, но всегда, сквозь свою «непогибель», различала звуки и очертания той, второй, неизбежной и чудом избегнутой судьбы. Звуки оттуда, из таежного зазеркалья, были необходимы в «Поэме», и вот они родились. В «Поэме» 1913–1941, вместе с призраком мазурских и карпатских гибелей, необходим был призрак и лагерного ада. Вот он и явился, слава ей!

Иначе «Поэма» погрешила бы перед временем.

Анна Андреевна, кажется, была довольна моими рассуждениями.

Сказала:

– Я нашла наконец человека, который «Поэмы» не читал. Умный. Не литератор. Дала ему. Вот ответ.

И протянула письмо.

В самом деле, письмо умное; глупость вкраплена только одна: не одобряет автор письма поэму Некрасова «Мороз, Красный нос». Впрочем, мое снисходительное «только» в данном случае не годится: речь ведь идет о «Морозе», а в этом случае всякая, даже мелкая, глупость становится капитальной.

Анна Андреевна махнула рукой:

– Да, да, кощунственные слова. «Мороз, Красный нос» – одно из величайших явлений русской поэзии. Все – музыка. И все – открытие.

Потом протянула мне письмо Али Цветаевой: благодарность за книгу. Анна Андреевна находит, что письмо похоже на материнское. А по-моему – нет. Оно гораздо сдержаннее. Но по глубине и уму в самом деле цветаевское. Ариадна Сергеевна пишет, что книжка Ахматовой – это, конечно, всего лишь обломки, «но ведь и Венеру Милосскую мы знаем без рук»²¹⁰.

Что ж, так оно и есть.

Я прочитала Анне Андреевне пародию на Панферова. Она очень смеялась²¹¹.

Нас позвали чай пить. За столом какой-то родственник Ардова сообщил, что в «Известиях» грубо обруганы стихи Аипкина. Анна Андреевна встревожилась: она высоко ставит поэзию Аипкина и очень дружна с ним²¹².

15 июня 59 Вчера в Переделкине проводила время с одним великим русским поэтом, двумя талантливыми поэтессами и одной блистательной пародисткой.

При таком изобилии и разнообразии блеска мне почему-то было скучно. Сама не знаю, почему.

Ох, мудреное это дело – сочетание и общение людей.

Ровно в 6 часов вечера в наш переделкинский двор въехала Наташина «Волга». На заднем сиденье, рядом с собакой Ладой, сидела Анна Андреевна.

Ахматова попросила меня приютить на часок у нас чемоданчик (вот как! с рукописями не расстается) и всей компанией навестить Алигер.

Я отнесла чемоданчик в зеркальный шкаф, заперла его там, взяла ключ с собой – и мы отправились.

По дороге – горестная новость о туберкулезе глаз у Алеши Баталова. Нина Антоновна вылетела к нему.

Из журнала «Москва» ни известий, ни корректур. Анна Андреевна уверена, что стихи ее напечатаны не будут[297].

– А вы туда звонили? – спросила я.

– Я никогда не интересуюсь, – отвечала Анна Андреевна.

«Мичуринец»[298].

Возле дачи Маргариты Иосифовны бунт цепных собак, почуявших Ладу.

На стеклянной террасе уселись чай пить. Странное было чаепитие: разговор не вязался вопреки свободной светскости Анны Андреевны, острословию Наташи и радушию хозяйки. Анна Андреевна из окна разглядывала сад и хвалила его – в самом деле, какой-то он по-деревенски уютный. Терраса же убрана по-городски, современно, модно, загранично. Разноцветный сервиз, низкий диван и пр. За столом помалкивает узкоглазая стройная Маша. Была бы красива, но очертания рта грубы, а длинные волосы до плеч претенциозны. На подоконнике посматривает Машиными зелеными глазами и поеживается кот: боится Лады.

Когда дамы ушли на кухню разливать чай, Анна Андреевна рассказала мне, что один человек так объяснял ей, почему Всеволода Вячеславовича Иванова не выбрали куда-то там в Союзе.

– Сын его, Кома, отчаянный пьяница. Пьет непробудно. Полное моральное разложение.

Уу, бандюги проклятые. Вот и месть за дружбу с Пастернаком. Это Кома-то – разложенец! Светлое сердце, светлая голова, жадность к труду, большой ученый. И какое у них отсутствие фантазии! Хоть бы что-нибудь поинтересней придумали. По-видимому, когда Кома следующий раз не подаст руки негодяю – окажется, что он взяточник. Уж разложение, так разложение²¹³.

Грянула гроза. Мы молча сидели за столом, любуясь молниями сквозь сплошную стену ливня.

Не для этого ли и приезжали? Больше, кажется, и незачем было.

Когда гроза миновала, тронулись в обратный путь. Снова – бунт собак, увидевших Ладу. С нами села Маша. Анна Андреевна попросила заехать в Дом Творчества и вызвать на минуту Ольгу Федоровну. («Она там и, говорят, не пьяная».) Машенька побежала. Скоро явилась к воротам Ольга, чуть растерянная. Анна Андреевна вышла из машины ей навстречу. Они обнялись, поцеловались и назначили день встречи в городе.

Потом мы заехали к нам на дачу за Мариной[299] и чемоданчиком. Я тоже в город. Анна Андреевна смотрела на дорогу и почти не принимала участия в разговоре. Мне казалось, она не только вглядывается в дорогу, но и вслушивается во что-то свое – не в нашу болтовню, а, может быть, в тот самый …один, все победивший звук, который звенит сейчас где-то у нее внутри.

16 июня 59 (дату помню приблизительно) Анна Андреевна вынула из тумбочки письмо.

– Еще одно?

– Да. Их гораздо больше, чем требуется.

И протянула мне.

Некто сообщает, что никогда не забудет двух своих встреч с нею («помню каждое ваше слово») и надеется непременно снова увидеть ее этим летом.

– Я хотела проверить, какое впечатление производит на вас это письмо.

– То есть нравится ли мне? Сильное оно или слабое?

– Нет. Не оценка. Не качество. Разряд. Я хотела бы знать, к какому разряду писем, по-вашему, оно относится.

– К любовному, – сказала я. – Типичное любовное письмо.

– Ах так? Даже типичное? Значит, мне не показалось? А я уж, признаться, вообразила, что у меня начинается сексуальный психоз. Как у Любови Дмитриевны. Этого бы еще не хватало! В 70 лет даме мерещатся любовные послания! У меня седые волосы дыбом встали. Вот так.

Она с двух сторон обеими руками подняла над головой две длинные седые пряди и движением плеч, рук, головы с такою безупречною точностью изобразила мраморную гордыню сквозь возмущение и ужас, что я не удивилась чьей-то влюбленности. Живая арка из рук – это был подлинный архитектурный шедевр.