— За два часа двадцать минут от Мехико до Юкатана. За три с половиной — от Мериды до Кубы. За семь — от Гаваны до Монреаля без посадки в Соединенных Штатах. За тридцать часов до Шотландии. Два с четвертью часа до Амстердама, а оттуда уже рукой подать. Тридцать часов чистого времени. А мы — тысячу двести дней…
Туманное утро в мексиканской столице. Последние, наспех сказанные на аэродроме слова о том, что нужно сделать дома, что докончить в Мексике. «На Юкатан, Мирек, все-таки тебе следует слетать…» Белые платки друзей, которые встали пораньше и все до одного пришли проститься, пожелать «ни пуха ни пера» и немного погрустить о том, что они остаются, что через полчаса им предстоит быть в своих кабинетах в посольстве. Еще несколько кинокадров, и… «пассажиры, следующие до Мериды и Гаваны, будьте любезны занять свои места в самолете ХА-FIT, который отлетает ровно в семь сорок пять…».
— Fit тебе долететь, раз уж так написано на твоем самолете!
Потное дыхание тропической Мериды, обед в Гаване. А когда четырехмоторный воздушный гигант совершает посадку в третий раз, попадаешь в окружение холодных канадцев и в холодное заплаканное утро Монреаля. В это время неслышно и безвозвратно проплыли мимо судьбы тысяч людей, которым ты никогда не взглянешь в лицо, людей, чьи радости и горести остались за воротами аэродрома. Это приключение, которое умерло, еще не родившись. Нет, самолет — транспорт не для путешественника. Это приспособление для людей, которые вечно спешат, которым абсолютно все равно, что их день начался в одной части света, а окончится в другой. Во сто раз лучше был поезд с заплеванными и тонущими в крике вагонами, который три дня и три ночи тащился из Тапачулы до Хучитана. В нем была настоящая жизнь, сотни жизней, в то время как в этой герметической кабине с плюшевыми креслами жизнь однообразная, одетая в униформу необщительности, богоподобного величия и небрежного потягивания «виски энд сода» или бразильского «мокко». Внизу торопливо проносится необозримый простор Атлантики, торопливо мчатся и люди независимо от того, зевают они или похрапывают. Торопится и солнце. Стрелки показывают два часа дня, а океан окутывают сумерки. «Гуд найт», «буэиас ночес», «добру ноц», «спокойной ночи» вам, те, что остались там, позади. Мы должны спать, потому что так распорядился этот властелин вселенной и времени. В круглые окошки заглядывают только звезды и венец раскаленных докрасна выхлопных труб. Помолвка вечности и трезвой техники на высоте шести тысяч метров над водой…
Часы показывали одиннадцать вечера, когда моторы на час стихли перед небольшим аэродромным зданием с надписью «GLASGOW». Отойди немного подальше за «эйрпорт», чтобы тебя никто не слышал, и говори во весь голос громко: «Я в Европе, спустя три года я опять в Европе! Слышите, вы, в Европе, а вчера я любовался Попокатепетлем…»
В аэродромном ресторане клюет носом единственный официант.
— Что вам угодно? Ужин? Да ведь сейчас четыре часа утра, скоро начнет светать!
Так и есть, часы! В Глазго они «прогрессивнее», идут вперед на пять часов по сравнению с Нью-Йорком и Монреалем!
Амстердам.
На летном поле приземлилась «дакота». На крыльях опознавательные буквы OK[13], на руле направления изображен точно такой же флаг, какой «татра» пронесла по трем континентам. Крепкие рукопожатия, удивление на лицах.
— Откуда вы здесь взялись? Ведь вы же по ту сторону Атлантического океана! Неделю назад я читал в наших газетах о том, что вы приехали в Мексику!
Спустя час-второй пилот подсел на свободное место рядом и показал пальнем вниз:
— Вот граница Чехословакии. Мы уже дома…
«Я чувствую себя словно во сне. Вчера утром я шел по улице и каждый раз вздрагивал, заслышав громкую речь. Смотри-ка, земляк… да оставь, ведь ты же на Вацлавской площади! А сегодня, все еще по инерции, я поздоровался с дворником по-испански. У тебя таких впечатлений не будет, на пароходе проплывешь долго. Был я в «Метрансе» [14], мне сказали, что ты можешь выгрузиться в Антверпене или плыть до самого Гамбурга и затем по Эльбе домой. Рука у меня уже в гипсе, письмо это тюкаю одной рукой и учусь расписываться левой. Желаю тебе благополучно добраться домой, с нетерпением жду от тебя вестей. Твой Пирка».
Это действительно похоже на сон. На конверте уже только одна фамилия, на марках штемпеля с датой «2/VIII, Прага 022». Неделю назад мы еще вместе строили планы… А сегодня?
По авениде Хуарес с шумом несется река автомобилей. Сотрудницы бюро путешествий, разговаривая по телефону, затыкают указательным пальцем правое ухо. Проходит некоторое время после разговора, прежде чем они осознают, что уже не кричат в телефонную трубку, а разговаривают с клиентом.
— Весьма сожалею, что лучших вестей для вас нет. Пароходом в Антверпен выехать вы не сможете, без американской визы вас на борт не возьмут. Заходите через неделю, мы запросили французскую «Трансатлаитик».
Кроме голландцев и французов, из Веракруса отплывают еще только итальянцы. Но они заходят в испанские порть:. А получить визу от Франко столь же вероятно, как и от дяди Сэма. Как же в таком случае прорваться за «железный занавес», опущенный над Карибским и Мексиканским заливами и мешающий свободному передвижению каждому, кого американская тайная полиция взяла на мушку?
— Знаешь что? Попробуем еще в советском посольстве. Время от времени из Веракруса отплывают советские суда с грузом хенекена.
Сердечный прием в советском посольстве.
— Жаль, что вы не пришли на три недели раньше. Сейчас вы уже могли бы быть в Ленинграде. Пароход шел без заходов в другие порты. А от Ленинграда до Праги сущие пустяки. Постойте, следующая партия груза пойдет во Владивосток. Через две недели. Мы возьмем вас без всяких разговоров. Только это вам немножко не с руки, а?
— Чуть побольше, чем немножко. Это новое путешествие вокруг света. Вернуться из путешествия по Африке и Америке через Владивосток, это было бы неплохо, если бы…
— Ничего, Мексика хорошая страна, подождите здесь каких-нибудь три месяца — и будете в Ленинграде без лишних хлопот!
— Спасибо и… до свиданья. Вашему спокойствию и чувству юмора я сегодня даже завидую.
Телефон! Звонят из «Френч лайи». Бегом к машине и прямо на авениду Хуарес. Неужели лед сломан?
— Вот телеграмма из Парижа. В начале сентября из Веракруса выходит французское грузовое судно «Ибервиль». Примерно недели три оно будет собирать хлопок по американским портам… я понимаю, это небольшое удовольствие, сойти на берег вам не позволят. Но другой возможности попасть в Европу нет. И не будет.
— А куда, собственно, «Ибервиль» плывет?
— Этого мы еще не знаем. В Шербург, в Гавр, возможно в Амстердам. Не исключено, что даже в Бремен или в Гамбург. Об этом вы узнаете только на судне, все зависит от того, что оно будет грузить. На всякий случай, кроме французской визы, запаситесь также и голландской.
Последние поездки к пирамидам. И затем лихорадочная упаковка. Согласно предписаниям в «татре» не должно быть ни килограмма багажа. Все нужно втиснуть я морской чемодан и в чудовищно большой ящик, все тщательно переписать в испанские и французские таможенные декларации. Вбит последний гвоздь, теперь должны прийти трое ребят из транспортной конторы, и… больше ни о чем заботиться не нужно.
В комнате парни молча обмениваются многозначительными взглядами, один из них выглядывает в коридор, снова недоверчиво смотрит на ящик, однако, плюнув на руки, они тащат его наружу. Но не тут-то было! На площадке ящик застревает. Парни пробуют сдвинуть его всячески, вдоль и поперек, наискось, через перила, пыхтят и кряхтят, лица у всех красные от натуги. Все! Один угол ящика врезается в штукатурку, второй прочно застревает в перилах, и теперь уже ящик невозможно двинуть ни взад, ни вперед. Жильцы ругаются, не могут попасть в верхние этажи, верхние шумят тоже, заявляя, что они опаздывают на автобус, что их могут прогнать с работы. Проклятый ящик, шевелитесь же, ребята, ведь не может же он там оставаться!