Ее не воскресят ни голоса туристов, ни смех детей, ни отдаленное эхо жизни, бурлящей в жилах современной Панамы.

Новая Панама- это странный, пестрый и неоднородный город. Он необычен своим значением, расположением, отношением к собственной стране, внешним видом и живущими в нем людьми.

Он уже сросся, с портом Бальбоа; вместе с ним он насчитывает сто пятьдесят тысяч жителей, значительно больше, чем все другие города республики. В одном месте тут проживает пятая часть населения всех семидесяти четырех квадратных километров государства, во главе которого и стоит этот город.

У молодой Панамы тоже есть свой старый квартал возле бывшего порта. В нем испанцы провели первые раскопки спустя два года после того, как пираты Моргана ушли с развалин строго города.

Во дворцы и церкви исторического квартала были перенесены лишь жаркие остатки великолепия и роскоши, чем славился старый город. Река перуанского золота стала высыхать именно и те голы, когда новый город только еще начинал дышать. С уменьшением инкских богатств падало и значение колонии с ее столицей.

Одним из малочисленных свидетельств ее увядшей славы является золотой алтарь в храме святого Хосе, построенном в стиле барокко на древнейшей панамской площади. Башни другого храма сверкают в лучах солнца, словно усыпанные драгоценными каменьями. От основания до кровли они сплошь покрыты перламутром, добытым из недалекого морского залива.

Пульс исторической Панамы старчески неровный. Город этот — скорее документ истории, нежели живой организм. Но здесь — единственный уголок Панамы, сохранивший свою самобытность. Он подобен старому человеку, который потерял силы, но не утратил сложившегося облика.

А шумящий вавилон, в чьих жилах бьется бурная жизнь, представляет собой лишь наскоро слепленную смесь народов, стилен и языков, которая могла бы родиться где угодно в мире, на любом столь же важном транспортом, торговом и политическом перекрестке, каким является сегодняшняя Панама.

Иностранец, приезжающий из Колона в Панаму, так и не знает, когда же он попадает на территорию столицы. Главный проспект — авенида Сентраль добрых пять километров ведет его по невзрачным кварталам предместья. Минутами по обеим сторонам мелькают деревянные бараки и складские постройки, как на окраинах большинства южноамериканских городов; проносятся аллеи эвкалиптов, незастроенные участки, заваленные грудами хлама, отслуживших покрышек, старого железа, негодных автомобилей и строительного материала!. Деревянные дома иногда подскакивают до второго этажа, по тут же приседают к земле, будто испугавшись собственной смелости.

Но вскоре нас захватывает панамский вавилон — и мы теряемся, не зная, куда деться. Тротуары забиты людьми, автоматические светофоры и полисмены продвигают нас по тесным улицам: впереди, сзади, по бокам, всюду сплошной поток машин, автобусов и грузовиков. Быстрина уличного движения неумолимо влечет нас в центр города. Из нее невозможно выбраться, пока, на пути ее не встанет многоэтажный утес из бетона и стали. Это крупнейший панамский отель «Птеркапюваль», ворота и визитная карточка городского центра. Белые полосы на асфальте улицы разрезают реку машин на четыре потекли Крапине отводят часть транспорта в боковые улицы, два средних наводняют остальными автомобилями узкую торговую авениду. Зеленый глазок светофора как бы открыл затвор, и машины проталкиваются дальше — крыло к крылу, буфет к буферу.

За движением на тротуарах остается наблюдать лишь бегло. Музыкальная грамзапись из дневных баров перекликается с клаксонами автомашин, продавцы газет стараются перекричать мороженщиков, голливудские кинозвезды дарят улыбки с фасадов кинематографов.

Почти со страхом мы поворачиваем в сторону американской Зоны канала. Какая же будет сутолока в американской Панаме, если от нее уже закружилась голова в Панаме панамской?

Два-три квартала домов — и вокруг неожиданно воцаряется неестественное спокойствие. Широкая авенида почти пуста. Изредка прошуршат по бетону колеса лимузина. Белые, безликие и скучные фасады современных жилых домов сонно глядят на полупустые улицы. На тротуарах совсем мало людей. да и тем, как видно, некуда спешить.

Вот каким представился нам город, чье название произносилось миллионами людей во всех уголках света с надеждой и коммерческой расчетливостью, с восторгом и отвращением, с верой, ненавистью и отчаянием.

Первое впечатление от чужого города похоже на тот снимок, что получится, если запыхавшийся от спешки турист наобум откроет затвор фотоаппарата. Где-нибудь на другом конце света он отдаст проявить пленку, и вот в руках у него окажется фотография города, название которого звенит золотом и сталью крепостных орудий. Снимок покажет ему рекламы на стенах зданий, стада автомобилей и людскую толчею. Но все это аппарат мог бы запечатлеть и в сотне иных городов всех пяти частей света.

Уже в минуты первого знакомства с Панамой чувствуешь, что это такой город, какой, видимо, не с чем сравнить в мире. Чем же, собственно, отличается он от других? Своей бурной историей? Пожалуй. Но можно и не знать ее и все-таки почувствовать это отличие. Может, оно заключается во внешнем виде домов? В людях? Наверное. Но что делает Панаму Панамой? Порой кажется, будто совсем добираешься до истины, но в соседней улице снова наталкиваешься на совершенно новый мир.

Панама не один сплошной город. Словно каждое судно, проплывшее по каналу, каждый золотоискатель, спешивший отсюда в Калифорнию, каждый человек, побывавший здесь, оставили тут частичку своей родины, речи и обычаев, своих надежд и забот, частицу самого себя. Да, в этом все дело! Панама — точно мозаика, незавершенная мозаика из осколков городов, собранных по всем уголкам света.

Береговая авенида, политая тенями пальм, являет собой синтез французской Ниццы и североафриканского Триполи. Не успели мы дойти до ее конца, как путь нам преградили веревки с развешанным бельем — флагами нищеты. Деревянный закоулок негритянской береговой Панамы. Соседние улицы окружены рядами складов, крытых рифленой жестью. Перед заборами грохочут двуколки и низкие повозки, запряженные ослами и мулами, как где-нибудь в предместье суданского Омдурмана. А тротуары спешат в ритме Суэца. Люди с портфелями под мышкой, в старых разболтанных «фордах»— это бухгалтеры, агенты пароходных компаний и маклеры. Кладовщиков, курьеров и грузчиков еще никто никогда не спутал с акционерами канала. Все эти люди и их облупившиеся лачуги, закопченные кабаки и публичные дома представляют собой осколки зеркального отражения Марселя и Касабланки, Гамбурга и Рио, собранные на площади двадцати кварталов.

Сядьте в машину, закройте глаза и откройте их двумя кварталами дальше! Разве это не Восток? Улицы забиты людьми. Они слоняются без дела, покупают и продают, ротозейничают, чистят обувь, носят свертки, гадают по руке, бранятся и смеются, пьют лимонад, побираются. Сколько их тут побирается! Одни просят милостыню, другие работу, третьи умоляют купить у них никому не нужные безделушки.

А здесь весь город переселился на улицу. Лавки с дешевыми тканями, сандалиями, иголками и фруктами вышли из-под крытых галерей и заняли тротуары. Прохожие пробираются между двуколками и велосипедистами прямо по мостовой, которая уже, собственно, недоступна транспорту. С главной авениды, удаленной отсюда всего лишь на три-четыре квартала, доносится рев перепуганного автомобильного стада, но вряд ли когда-нибудь машина заедет сюда. Здесь иной мир, напоминающий Оран и Момбасу, Каир и Массауа.

Роскошная центральная авенида стоит у нас перед глазами еще с первой поездки по городу. Река автомобилей в ущелье улицы воняет бензином и горелым маслом точно так же, как на Бродвее или на авениде Корриентес в Буэнос-Айресе. Вычурным фасадам патрицианских домов с померкшей славой испанцев пришлось потесниться. Растолкав их локтями, сюда ворвались сталь, стекло и бетон, сложенные высокими коробками по проектам американских архитекторов. В тени стен мелькают белые стираные костюмы, матросские головные уборы и униформы американской армии. Тут же бродят, глазея по сторонам, туристы со всех концов света, которых выпустило сюда на время стоянки судна расписание прохождения пароходов по каналу.