— Эй, ты! Отойди от окна! — грубый, хриплый голос охранника отшвыривает меня в глубь камеры. Тюремные правила запрещали нам, уносясь к звездам, забывать о наказании. Возле окна заключенный может замыслить побег… хотя моя камера на высоте сорока футов и земля внизу залита светом.

Я спускаюсь с холма, и со всех сторон, как проститутки, меня начинают домогаться щеголяющие товарами магазины. Захожу в один и застываю на месте, по-идиотски уставившись на яркие полки. Выстроившиеся рядами банки, кувшины, коробки с роскошной едой заполняют рот слюной, но на страже жадности стоит привычка. Я рос в нищете, и она вымуштровала мой аппетит: чем бы я ни заполнил желудок — все хорошо.

— Что вам угодно?

Старуха за прилавком могла бы послужить образцом респектабельной прихожанки. Я чувствую ее благочестивый ужас, когда она безошибочно определяет, где шили мой костюм. Делаю вид, что ничего не замечаю, но искоса все же наблюдаю за взволнованными движениями руки в синих венах. Чего она боится? Старая утка давно вышла из соблазнительного возраста, да и лавка слишком близко к тюрьме, чтобы на нее кто-нибудь покусился.

— Сигареты, пожалуйста. Любые.

Она берет пачку с полки.

— Нет, не эту. Голубую, вон там, выше.

— С вас три и три.

Она следит за каждым моим движением, пока я вынимаю кошелек, открываю его и протягиваю ей бумажку в десять шиллингов. Она бросает ее в ящик кассы, кладет на прилавок сдачу и, нервничая, следит за мной. Я же разыгрываю роль преступника: собираю по одной монетке сдачу, медленно иду к выходу, на пороге закуриваю сигарету — даю ей время побольше навообразить, прежде чем я выйду на улицу.

Гудят машины. Грузовики, громыхая и дребезжа, проносятся к пристани и обратно. Фримантл — бойкий порт, шум, движение, и все, кроме меня, куда-то спешат. Еще там один усердный служитель спросил меня, знаю ли я, что будет со мной дальше. Я сказал ему, что, хотя родился с билетом в руке и на нем, наверное, даже была означена моя станция, но — что делать! — время стерло чернила, и теперь ни один контролер ничего на нем не разберет.

Никто не обращает внимания на полукровку-преступника, а внимания-то мне как раз и не хватает. Я оставляю корабли и направляюсь к пляжу. Несколько человек плещутся в ласковом море и валяются на песке, подставив розовые тела под палящие лучи. Смешно, как они мажутся с ног до головы и жарятся на солнце, чтобы заполучить презренный цвет кожи, с которым я родился. Ребятишки строят из мокрого белого песка замок с плоской крышей, башнями в форме ведра и заполненным водой рвом. Все они строят одно и то же: наверное, все белые мечтают жить именно так — с претензией, возвышаясь надо всеми и под надежной защитой.

Когда я был маленьким, мне ни разу не пришлось играть чистым морским песком. До девяти лет я вообще не видел моря и строил обычно из глины.

Я вижу, как сижу на корточках где-нибудь в углу, маленький, худой, коричневый, в залатанных штанах цвета хаки и такой же рубашке, погруженный в воссоздание своего городка. Я всегда строил только это: стены домов я делал из глины, двери и крыши — из коры, и повсюду среди бесформенных комков глины воздвигал над ямками сооружения из веток. Я помнил, что там все дома были выкрашены в ослепительно белый цвет, а большой отель на углу был из красного кирпича с литым балконом и крышей из рифленого железа. Там еще были шахты, и груды шлака, и копры, а по другую сторону я, как сейчас, вижу скудную, голую землю, кое-где поросшую кустарником и поблескивающую у далекого горизонта, — это Канд, задыхающийся под блекло-голубым небом от зноя.

Когда я попадался на глаза ребятам, они обычно смеялись надо мной и разрушали мой шахтерский городок. Тогда я начал строить города, населенные множеством белых эльфов, и сам в ярости втаптывал их в землю.

Пронзительно кричит малыш, он громко жалуется испуганной мамаше на поцарапанную ножку. Она несет его к воде, смывает песок и достает из кармана пляжного халатика лейкопластырь. Малыш перестает плакать и бежит обратно. Я же ложусь на спину и вспоминаю тот день, когда я тоже порезал ногу осколком стекла и тоже заплакал. Ма собрала в углу паутину и приложила к ранке. Что-то она там знала насчет паутины. Не помню. Однако кровь остановилась, и, хотя ма уже перевязала ногу, я все еще продолжал хныкать, чтобы она подольше меня пожалела.

— Пора тебе учиться быть мужчиной, — сказала она. — Мы живем в жестоком мире, и придет время, когда тебе не к кому будет бежать с жалобами.

Я сразу затих и почувствовал, что дрожу от страха. Так было всякий раз, когда я думал, что меня у нее отберут. В тот день мистер Уилли взял меня с собой. Хороший был денек. Я лежу на спине и, прикрыв рукой глаза, вспоминаю…

Медленно приближается облако пыли, превращаясь в лошадь и телегу. Они совсем близко, и я вижу красное лицо, белые волосы и свирепые усы мистера Уилли. Ему за семьдесят, но он с легкостью юноши спрыгивает с телеги.

— Привет, мистер Уилли. Сегодня вы возьмете меня с собой?

— Да, малыш. Нынче денек что надо!

Ма наблюдает за нами с порога. Ее черные волосы заплетены в две длинные, до пояса, косы, лицо светится от удовольствия, и вся она такая красивая, что у меня дух захватывает.

— Вы его берете? — окликает она мистера Уилли. — Вы уверены, что он вам не помешает? Зайдите на минутку, я дам вам на дорогу хлеба с джемом.

— Присмотри за лошадью, — говорит он мне, — пока я скажу пару слов твоей ма.

Пара слов тянется долго. Я смотрю, как лошадь большим ртом ищет траву и как мерно жуют ее желтые зубы. Летний зной становится все сильнее. Наконец появляется мистер Уилли, он один. У него довольный вид и в руке газетный сверток с завтраком.

— Поехали, сынок. Прыгай сюда.

Я на ходу вскакиваю в телегу и, свесив ноги, усаживаюсь сзади.

Раскачиваясь в разные стороны и понукая лошадь мы наконец выезжаем, и, когда лошадь припускает рысью, я изо всех сил стараюсь удержаться и не соскользнуть с телеги. Но это не может испортить мне настроения. Я всегда чувствую себя счастливым, когда мистер Уилли берет меня с собой. Мешок с соломой, фляжка с водой и два топора в кожаных чехлах подпрыгивают в телеге вместе со мной. Мы едем по-настоящему быстро. В стуке копыт и грохоте колес мне слышится песня.

Мы въезжаем в лес и сворачиваем на совсем плохую дорогу, с обеих сторон на нас наступают деревья и кусты. Проехав примерно с милю, мистер Уилли останавливает телегу, снимает пиджак и вешает его на сук. Он распрягает лошадь, приспосабливает ей на шею мешок с соломой и берет из телеги топоры.

— Пойди поиграй, сынок. Только не далеко. Я крикну тебя обедать.

— Можно мне на гору? — спрашиваю я.

— Давай лезь, — смеется он, — только поосторожнее, она все-таки крутая.

Я чувствую себя совсем взрослым. Ведь раньше он мне никогда не разрешал лазить наверх. Я пробираюсь сквозь колючий кустарник и между огромными валунами. Гора встает передо мной во весь рост, и я взглядом измеряю расстояние снизу до вершины. Ухватившись за ветки, я, как обезьяна, повисаю в воздухе и ищу, куда поставить ноги. Для ребенка это восхождение по-настоящему трудно, и я почти задыхаюсь, когда докарабкиваюсь до вершины. Повалившись на землю, я стараюсь отдышаться, болят исцарапанные руки и ноги. Однако теплый ветер скоро высушивает на мне пот. Я поднимаюсь на ноги и смотрю далеко-далеко вниз, на долину. Огромные валуны кажутся отсюда обыкновенной галькой, а деревья — не больше кустов. Лошадь похожа на собаку, телега совсем игрушечная, а мистер Уилли, когда машет топором, напоминает какое-то насекомое. Я — король и живу в замке на самой высокой в мире горе.

Топор отражает солнечный свет, а гора эхом разносит по округе его удары. Медленно-медленно клонится дерево, потом вдруг приподнимается, будто снова хочет бороться, и в последний раз ударяется о землю. Уилли — насекомое взбирается, цепляясь, на ветки и начинает их обрубать.

С вершины горы я обвожу взглядом лежащую внизу долину. Дымный туман указывает, где расположен город, но я не люблю город и потому смотрю в другую сторону. Из кустов, что окружают гору, выскакивает кенгуру, потом появляется человек, он что-то несет в руках. Я прикрываю глаза так, чтобы мне не мешало солнце, и узнаю старого аборигена, который заходит иногда к ма и приносит ей то кроликов, то кенгуру. В руках у него, должно быть, капканы. Он никогда не заговаривает со мной. Только улыбается, здоровается и, не торопясь, идет дальше, я даже не знаю, как его зовут. Шрамов на нем не видно, но ребята-нунгары говорят, что он колдун, и такой же старый, как небо, и они видели, как он разговаривал со змеями и с кенгуру.