Я слышу крики и смотрю в другую сторону. Крошечный человечек, прикрыв рукой глаза, старается разглядеть меня на вершине горы.

Ну ладно, король должен спуститься вниз и съесть хлеба с джемом. Как бы то ни было, но он голоден.

Целый водопад камней и гравия скользит вниз вместе со мной. Позади себя я оставляю тропу разрушения и к тому же раздираю в клочья штаны.

Когда я подхожу к телеге, вода в котелке уже кипит. Мистер Уилли заваривает чай и наливает обжигающую жидкость в кружку с отбитой эмалью. Я бросаю в нее сахар и осторожно отхлебываю, запивая маленькими глотками большие куски хлеба.

— Что там видно сверху? — спрашивает мистер Уилли.

— Всю землю, — отвечаю я ему.

Мистер Уилли хмыкает и качает белой головой.

— Земля большая, сынок.

— Знаю, — говорю я. Я чувствую, что это хорошая и замечательная земля.

Солнце наполовину зашло, все деревья распилены на бревна и готовы для укладки в телегу. Я помогаю мистеру Уилли перетащить их и запрячь лошадь, потом забираюсь на самый верх, мистер Уилли садится впереди, и телега опять начинает раскачиваться из стороны в сторону.

— Хорошо провел день, сынок? — спрашивает ма.

— Угу, здорово, — говорю я. — Я залез на самую вершину горы, и угадай, кого я видел?

— Откуда мне знать? — отвечает ма.

— Помнишь смешного старика аборигена с капканами для кроликов?

— Я надеюсь, что ты к нему не подходил? И не разговаривал с ним?

— А почему бы и нет? — спрашиваю я. — Что с ним такое?

— Он немного не в себе, — отвечает она. — Я же запретила тебе с ним разговаривать.

Но я больше не могу ее разыгрывать.

— Постой, ма. Я был на вершине горы, а он внизу. Он меня даже не заметил…

— Мамочка, мамочка, посмотри на наш замок. Правда, он красивый?

Женщина поднимает от журнала усталые глаза.

— Просто замечательный.

Я сажусь, и она улыбается мне, как будто мы, двое взрослых, знаем некую тайну о детских фантазиях. Наверно, она ждет ответной улыбки, а я хмурюсь. Тут только она замечает во мне чужого и холодным, пристальным взглядом всматривается в мою темную кожу. Я тоже окидываю взглядом ее ноги, бедра, груди. Она опускает глаза, смотрит, все ли в порядке в ее костюме, и опять с неприязнью вперивается в мое угрюмое лицо. Ну и что? Пусть она меня отвергает, но первым отверг ее я.

Я иду мимо небольших групп людей, надеясь найти себе местечко поуединеннее.

Оказывается, еще один человек мечтает о том же самом. В стороне, раскинувшись под солнцем, лежит золотисто-коричневая девушка. Шикарная девица. Длинноногая, стройная, с твердой маленькой грудью, натянувшей белый купальник. Тут я понимаю, что тюрьма не убила во мне желания любви.

А так как на ней огромные черные очки и непонятно, видит она меня или нет, то я закуриваю сигарету и стараюсь придумать, что бы ей такое сказать для знакомства. Море доносит до нас свою грустную мелодию, сотканную из приглушенного шума волн и пульсирующего в нем ритма. Я бросаю сигарету, втаптываю ее в песок, все еще на находя подходящих слов. Она не шевелится. Я смотрю на нее и воображаю, что передо мной принцесса, попавшая после кораблекрушения в варварскую страну, а я герой, который должен ее спасти. Вот так досентиментальничался! И всего-то из-за полуголой крошки, спящей на пляже в получасе ходьбы от тюрьмы.

Я снимаю ботинки, носки, пиджак, смехотворный галстук и дешевую рубашку и вытягиваюсь чуть поодаль. Немного погодя мне становится скучно, и я говорю:

— Эй! Привет.

Она молчит.

— Ты умерла или только изображаешь йога?

Она заворочалась.

Тут я опять говорю ей: «Привет!» — и она, приподняв голову, разглядывает меня через черные очки. Потом она опирается на локоть. Ей нужно меня рассмотреть как следует. Может, она из тех, кто находит меня интересным. Иногда такие встречаются, но и из них вряд ли какая подала бы мне воды, грохнись я при ней в обморок. Если я ей не нравлюсь, она может катиться отсюда, но почему она молчит? Ее молчание начинает действовать мне на нервы. Очень редко, но, бывает, на меня находит, и тогда я должен с кем-то поговорить, чтобы меня кто-нибудь понял. Никто, конечно, понимать не хочет. Как правило, меня обрывают сразу же после первых ничего не значащих слов и дают какой-нибудь дурацкий совет, отчего я сразу же замораживаюсь изнутри. Однако у меня еще есть надежда, что когда-нибудь найдется человек, который выслушает меня и, может быть, поймет.

Она отвечает: «Привет!» — но довольно-таки холодно.

— Сегодня прекрасный день, — для начала сойдет все, что угодно.

— Великолепный день, — отвечает она.

Похоже, она образованная, и я должен дать ей понять, что меня это не пугает.

— Великолепно, когда есть свободное время, не правда ли? — говорю я. — И никаких забот.

— Совсем никаких? — спрашивает она. — Завидую.

— Не стоит, — отвечаю. — Я один из постоянно нетрудоустроенных трудоспособных. Богатых родственников не имеется.

— Да, плохо, — говорит она, потом смотрит на ручные часики и начинает полотенцем стряхивать с себя песок.

Я вижу, что она хочет уйти.

— Извини за настойчивость, — прошу я ее. — Мне просто захотелось поболтать с кем-нибудь для разнообразия, а то все только с собой да с собой.

Она перестает орудовать полотенцем и изображает на лице полуулыбку.

— Ясно. Я тоже иногда надоедаю себе до смерти.

После ее слов во мне сразу же поднимается раздражение. Как будто эта девица может понять, что я чувствую!

— Что тебе ясно? Можно подумать, что это тебя выпустили сегодня из проклятой тюрьмы.

Если она уйдет, значит, мои слова произвели на нее впечатление. Я жду, что в ее взгляде появится ужас или удивление, но, судя по ее виду, я с тем же успехом мог бы сообщить ей о том, что только что вернулся с невинной речной прогулки.

— Теперь беги домой и расскажи, что видела настоящего живого преступника.

— Да, они наверняка испугаются, — говорит она и с трудом сдерживается, чтобы не зевнуть. — Сколько же ты отсидел?

— На этот раз восемнадцать месяцев. За взлом и кражу.

Она слушает, не меняя выражения лица.

— Звучит так, будто для тебя это привычно. Когда же опять туда?

Меня передергивает.

— Какая разница?

— Наверное, там не так уж плохо, если ты так говоришь?

— Все убиваешь время.

— А что вы там делаете? — спрашивает она. — Кроме того, что разбиваете камни и треплетесь о своих подвигах?

— Ну… едим, спим, рассказываем истории, что погрязнее, почитываем книжонки, вырезаем голых красоток из журналов. Считается, что они возбуждают.

— Ну и как?

— Возбуждают. Хотя все это ерунда.

— А ты что делал?

— Я убирал библиотеку и обычно прихватывал оттуда книжки. Настоящие: классику, психологию. Еще полурелигиозные, те, что для интеллектуальной стерилизации. Самые интересные книги они держали в своей комнате под замком, но я научился его открывать. А когда один тип достал мне маленькую керосиновую лампу, я приспособился читать под простыней, чтобы никто не видел. Читал чуть не до утра.

— И что ты понял из психологии?

— Что я депрессивный маньяк, невротик, псих, шизофреник…

Кажется, она заинтересовалась. Задел-таки я ее за живое.

— Ты учился где-нибудь? — спрашивает она.

— Несколько лет в обычной школе. Она научила меня искусству выживать там, где правит толпа. Потом меня сцапали за воровство и отправили в один дом, где я образовался в простейшей технике преступления и в том, как выжить, несмотря на суровость христианского милосердия. В лагерях у нунгаров я научился искусству не подчиняться эксплуатации и саботировать любую верьте-нам попытку преобразовать судьбу аборигена. Они же приучили меня к алкоголю и сексу в их первозданном виде. В тюрьме я усовершенствовался в пороке и преодолел последние иллюзии. Теперь я знаю, что и надежда, и отчаяние одинаково нелепы.

— Что же тогда остается?

Я пожимаю плечами.