— Глупости, — говорит ма. — Тебя испугал огонь в печке. Это тень, сынок.

— Он хотел меня утащить, — хнычу я. — Можно мне с тобой?

Она вздыхает.

— Тогда лежи тихо.

Она сонно гладит мои волосы, и я успокаиваюсь. Здесь меня не мучают кошмары.

Ма уже возится на кухне, когда я, проснувшись, выглядываю из беспорядочной кучи простыней на большой двуспальной кровати. Сквозь дыры в мешках, которыми закрыты незастекленные окна, пробиваются два длинных луча солнца. В углу огромный, далеко не новый шкаф, на полу керосиновая лампа, на стене зеркало, оно висит между портретами двух людей, указывающих пальцами на свои нарисованные сердца. Я не знаю, кто эти люди, но ма называет их святыми, и я думаю, что они приносят счастье.

Ма всегда говорит, что мы счастливые, потому что можем здесь жить и потому что получаем ее вдовью пенсию. Ей пришлось выдержать целое сражение, пока она убедила власти, что была официально замужем за белым и дальше хочет жить, как белые. Ма очень плакала, когда Департамент опеки несовершеннолетних забрал у нее старших детей. Она нас любила. Потом умер самый маленький, и остался один я.

Она ни с кем не встречалась до мистера Уилли. Правда, он был очень старый, но зато белый и неплохо зарабатывал рубкой леса. Он не жил с нами, только заходил иногда и, бывало, оставался на ночь. Это он нашел для нас дом и привез мебель. Моя гордая и добродетельная ма не была дурой. Стоило ей опять выйти замуж, и она потеряла бы свою пенсию.

— Вставай, — будит она меня. — Завтрак давно готов.

Я бреду туда, где вечером положил свою одежду, и натягиваю ее на себя.

— Не забудь умыться, — кричит мне ма.

Я подхожу к умывальнику, мочу руки и провожу ими по лицу и волосам.

Ма ставит на стол тарелку дымящегося мяса.

— Это что?

— Хвост кенгуру.

— Ты взяла его у старичка аборигена?

— Хватит болтать. Ешь, — говорит она. — У тебя и так кожа да кости. Еще скажут, что я морю тебя голодом, и опять напустят на нас чиновников. Ты знаешь, чем это кончается.

Угроза срабатывает мгновенно, и я быстро ем.

— А я вчера видел старого охотника. Ха, он такой смешной.

— Ты помнишь, что я тебе говорила? Никогда не смей к нему подходить.

Меня совершенно не интересует этот черный, но всякий раз, как я вспоминаю о нем, мне попадает.

Я поднимаюсь из-за стола, и тут ма замечает, в каком виде моя одежда.

— Никак ты опять лазил по канавам? Надеюсь, не с этими грязнулями, нунгарами[7]?

Я отрицательно качаю головой и усмехаюсь.

— Ничего смешного, — говорит ма. — Если нас увидят вместе с ними, то живо отсюда вышвырнут.

— А белые ребята с ними играют.

Ма начинает убирать со стола тарелки.

— Они — другое дело. Они были и будут по белую сторону забора. А тебе еще нужно доказать свое право тут жить, не забывай об этом.

Ма всегда сердилась на меня из-за нунгаров, хотя, вероятно, кое-кто из них доводились нам близкими родственниками. Среди них были и смуглые, как моя ма, и почти такие же белые, как я, однако у многих кожа была довольно темная. Они ненастоящие аборигены, хотя время от времени их чистокровные родственники заходили к ним в лагерь, жили там пару дней и пили вместе с ними. Но, то появляясь, то исчезая, они никогда не оставались надолго. Только старый охотник за зайцами жил поблизости, но тоже не с ними, а сам по себе.

Здешние нунгары объявлялись иногда и в соседних районах. Они нанимались там на сезонную работу: собирали яблоки, копали картошку, убирали хлеб или стригли овец, — но всегда кто-нибудь из них оставался в лагере, и, когда те возвращались, они все вместе проживали заработанные деньги.

Детям нунгаров полагалось ходить в школу, и чиновники вечно их выслеживали. Многих рассовывали по миссиям и приютам, но всегда находилось немало тех, кому удавалось каким-то образом увильнуть. Они постоянно менялись, но для игр их вполне хватало.

Я приношу немного дров для печки.

— У нас в школе крикетный матч, — говорю я. — Можно мне пойти?

— Хорошо. Только не опаздывай к обеду.

Я пулей вылетаю из дома и мчусь за железную дорогу к сложенным в штабеля бревнам. Еще издали я слышу звонкие крики и смех нунгаров. Они играют в «иди-за-мной» на бревнах, качаются, балансируют и спрыгивают на землю.

— Привет!

— Привет. Сколько можно тебя ждать? Мы думали, ты в школе.

— Не. У нас еще каникулы. Ма все трепалась.

— Небось заставляла драить ваш пижонский дом.

— А моя ма говорит, что дом — это только гробить себя! — встревает еще один. — Вот как она говорит.

Мальчик этот старше и чернее меня, и я его немного побаиваюсь.

— Да, глупо, — соглашаюсь я. — Но ма он нравится, поэтому мы в нем живем.

— Моя ма говорит, что она стала много о себе воображать, как вышла замуж за белого, а сейчас подцепила еще одного белого. Но вообще-то раньше она была ничуть не лучше других.

— Она училась в школе и закончила ее, — пытаюсь я защитить ма.

— Ну и что, — парирует он. — Моя ма ходила в ту же миссию, только ее ни в какой дом не запрешь, она не попугай в клетке.

— А я не против дома, — вступает в разговор еще один мальчик, — но в школу ни за что не пойду. Что в ней хорошего?

— Ма говорит, что если не ходить в школу, то не продвинешься.

— Куда не продвинешься? — спрашивает первый мальчик.

— Почем я знаю, — говорю я, — наверно, не получишь работы.

Они смотрят на меня темными, полными сомнения глазами.

— Ладно, пошли, — говорю я. — Что делать будем?

— Может, постреляем птиц или кроликов. Рогатки есть.

Предложение заманчивое, но охота может затянуться до темноты, и тогда не избежать расспросов ма.

— Может, пойдем ловить рачков? Там под берегом я спрятал корзинку. Попадаются большие…

Никому не хочется.

— Пойдемте к силосным ямам, — предлагает кто-то. — Покатаемся.

Тоже заманчиво, но если меня увидят с ними, то для нас с ма все будет кончено. И я вру:

— Хорошо бы. Но недавно там поймали каких-то ребят, и их отправили в тюрьму.

— Ага, — поддерживает меня высокий мальчик, который, кажется, боится неприятностей не меньше моего. — Пойдемте в заросли, там нас никто не увидит.

И мы несемся через пути туда, где начинаются заросли. У всех карманы полны камешков, и мы гоняемся за птицами, безуспешно пытаясь в них попасть.

— А мой старый дядя, — говорит высокий мальчик, — всегда попадает. Он сам сделал копье и показывал мне, как аборигены раньше охотились на кенгуру.

— А я один раз видел, как настоящий абориген бросал бумеранг, — говорит другой. — У него было много шрамов на груди и на руках[8].

— От чего?

— Он сказал, что так делали всем мальчикам, чтобы они были сильными.

— Больно, наверно?!

— Они тренировались. У них была такая игра: кто дольше продержит горящий уголек в руке, на плече или на ноге, и постепенно они привыкали не чувствовать боли.

Какой-то мальчишка дает мне рогатку, и я целюсь из нее. Неожиданно выскакивает кролик. Все кричат, бегут к нему. Я вкладываю в рогатку камешек и стреляю, даже не мечтая попасть, но кролик неожиданно падает замертво. Высокий мальчик поднимает его и бьет головой о дерево. Остальные трясут мне руку, хлопают по спине, а он протягивает мне мертвого кролика.

— Твой кролик, — говорит он. — Ты в него попал.

— Нет. Я не хочу. У нас дома их много.

Я второй раз вижу, как приканчивают кролика. А в первый раз это было, когда мы с ма и одной местной старухой пошли положить цветы на могилу брата. Он умер совсем маленьким, и я не вспоминал о нем до того дня. Я стоял у прямоугольной, местами размытой дождем груды гравия и песка, и тут из кустов выскочил кролик. Старуха подняла с земли палку, ударила его. Я смотрел на мертвое тельце, лежавшее около банки с увядшими цветами, в которой раньше был джем, а потом, спрятав лицо в платье ма, отчаянно разрыдался. В тот вечер на ужин было жаркое из кролика.