Трупы собрали в братскую могилу, потушили пожар, и полк продолжал путь.

Кто-то выскочил из кустов и пустился наутек.

— Стой! — крикнул Ехго.

Старик остановился. Прижимая к груди внука, он испуганно смотрел на верховых.

— Так вы армяне?! — не поверил глазам старый крестьянин.

— Армяне, а ты куда бежал?

— Куда? К дьяволу! К смерти в лапы, куда еще?! Все погибло — дом, двор. Сам-то кто будешь? Что в этих местах делаете?

— Полк Андроника мы, отец.

— А который из вас Андроник? — старик повис на узде коня зоравара. — Опоздал ты, паша! Совсем опоздал. Ты их разбил, они — нас… Пуля тебя не берет, только мы не из камня сделаны. Почему опоздал, паша, дал погибнуть нашему селу? Кто нам теперь вернет его? Кого нам теперь проклинать — тебя или бога армянского?!

Подбородок Андроника дрожал.

— Как зовут внука? — спросил он рассеянно.

— Вреж, месть, значит.

— Расти еще твоей мести, Врежу твоему.

— Нет, паша, это внук мой мал, а армянская месть велика, с белый свет будет. — И старик с внуком побрели в сторону леса.

Паша долго смотрел на вздымавшие дорожную пыль эскадроны, пока старик и его маленький Вреж не скрылись за поворотом.

Ехали в молчании. Копытами коней растаптывали тишину. Достигнув Цахкаовита — долины цветов, перешли прозрачную, как слеза, речку. Идущий впереди белый конь Андроника запрядал ушами, всхрапнул.

Зоравар сошел с коня, склонился над трупом молодой женщины, бережно укрыл обнаженную грудь. Возле бездыханной матери ползал годовалый малыш. Его оставили, чтоб умер на усохшей груди матери.

— Храбрецы мои!

Полк замер.

— Вы называете страну, отчизну Мать-Армения, а знаете, как она выглядит, эта наша любимая родина — Армения?! Вот ее ожественный лик, ее неумирающий образ…

Глаза полководца пылали гневом.

— Она взывает к действию. — Голос его крепчал, в нем зазвучали стальные нотки. — И потому поклянемся перед этой убиенной красотой, что кровью своей и последним вздохом вновь призовем к жизни, вернем к жизни Мать-Армению.

Полководец опустился на колени. Опустился на колени и полк.

— Клянемся! — глухо ухнуло вдали.

Закричал ищущий материнскую грудь малыш.

— Армения не умрет, сыны мои!.. Возьмите ребенка…

Каждый из солдат положил букетик цветов на могилу. И с берегов реки Цахкаовит еще долго провожал их цветочный холмик.

На перешейке загремели орудия.

— За Мать-Армению!.. Вперед!..

В тот день Срке Авагяна тяжело ранило, и вместе с другими он был переправлен на другой берег Аракса — в Россию.

Ваан Чобанян зашел к врачу:

— Выживет?!

— Сердце у него слабое, измученное, а рана потребует слишком долгого лечения. Надежды мало. Был бы стационар, может, и отсрочили бы смерть, но…

Врач безнадежно развел руками. Авагян не слышал прихода командира. Он переживал свою жизнь заново.

Командир сел у него в ногах.

— Здравствуй, Сергей…

Политрук не шевельнулся, но глаза его открылись и печально глянули на Ваана.

— Знал, что придешь…

Авагян услышал собственный голос и удивился. Сестра подложила ему под голову еще одну подушку.

— Скажи, Ваан, что с ротой, жива?

— Жива, политрук. Есть название, а личный состав остался в братских могилах. Двадцать четыре человека теперь нас.

— Двадцать четыре… — глухим голосом повторил Авагян. — Да, наша рота была приговорена судьбой. И не только к смерти, но и к бессмертию.

— Но к бессмертию не приговаривают, политрук, бессмертие завоевывают, его удостаиваются…

— Ваан, дорогой, нам с самого начала был уготован плен. Мы присягали рейху. Но сумели ценою смерти вырвать, спасти от позора наше доброе имя…

— Оптимист ты, Сергей!

— Ладно, сколько бойцов у нас было в самом начале?

— Двести сорок восемь. — Командир склонил голову.

— А сколько на счету убитых гитлеровцев?

— Около двух тысяч.

— И ты еще печалишься?! Прикинь, во сколько обошелся врагу каждый?

— Один к восьми…

Политрук устал. Он уже не в силах был держать голову, но глаза излучали необычную теплоту.

— Рота, — Авагян явно прилагал усилие, чтобы выразить свою мысль Ваану, — перестает быть нашим современником и становится историей и тем самым современником грядущих поколений. Так, лейтенант.

Авагян дышал тяжело, с хрипом.

— А теперь уйди, уходи, прошу тебя… Дай мне умереть…

Чобанян наклонился к товарищу, поцеловал его в лоб и вышел из палатки.

«Вот и с Сергеем простился…» — подумал он с горечью.

11

Поредевшая рота прижата к скале.

Надо принимать бой. Другого выхода нет. Двадцать четыре бойца заняли позицию посреди камней и колючек, кустов и низкорослых деревьев.

Немцы не стали тянуть. Первая рота эсэсовского батальона поднялась и рывком бросилась вперед. И тут же отпрянула: меткий огонь срезал первую цепь. Вторая, накатив волной, накрыла упавших.

Оторвались от атакующей цепи овчарки и прыжками понеслись к партизанским позициям. Плотный огонь повернул этот озверелый клубок обратно и бросил его под ноги хозяев. Немцы побежали.

Ваан наблюдал в бинокль за ватагой взбесившихся зверей. Одна из собак прыгнула на спину эсэсовца, оседлала его и вонзила клыки в шею. Пробежав двадцать-тридцать шагов, солдат раскинул руки и упал. Ненасытная в своем безумии овчарка все еще продолжала грызть его шею.

Другой обернулся в страхе, очередью уложил громадного пса, но еще один налетел на него и вцепился в ствол автомата. Упал, расстрелянный в упор, но автомата так и не выпустил. Собака насмерть прижала немца к земле.

Дорого обошлась врагу эта атака.

— Не давайте им опомниться! — приказал Ваан. — Стреляйте!..

Противник отступил на исходные позиции и затаился. Валя подползла к командиру.

— Мне страшно, Ваан, — ее душили слезы.

— Чего ты боишься, Валя?

— Смерти. Отсюда нам не выбраться.

Ваан знал это, но одарил Валю уверенным и приветливым взглядом. Непоколебимая вера светилась в его глазах, и она поверила им. Она всегда уповала на их силу.

— Взгляни на меня хорошенько, Ваан!.. Я не одна…

Ваан с неподдельным удивлением заглянул в ее ставшие бархатными глаза. Отрешенно от страсти в них жило священное тепло.

— Я буду матерью, Ваан.

У него потеплело вдруг на душе и тут же остыло.

— Я рад! — припал к ней взглядом командир. — Родная…

Но он знал, что на этот раз рота прольет всю свою кровь. Знал, что погибнут и он, и Валя, и ее материнство, и его отцовство. Знал…

— Товарищ лейтенант! Немцы готовят новую атаку, — услышал он голос связного.

— Подпускайте ближе, бейте залпом и только по моей команде! — крикнул он.

Каменистые берега речушки почернели от ползущих эсэсовцев. Рявкнули команды офицеров. Враг поднялся и пошел. Не спеша, устрашающе, спесиво.

«Они идут победить. Гитлер превратил их в дьяволов».

В сумерках под касками еще различимы были их лица, и даже — как отводились затворы на автоматах. Потом немцы сорвались и побежали вперед. Еще пятьдесят метров — и черная лавина накроет партизан.

— Огонь!

— Огонь! — пронеслось по цепи. Грянул залп. За ним — еще.

Черная волна отхлынула и накатила снова. Ударил еще один залп.

Смялась атака, застыла на месте, сгрудилась и снова закипела.

— Убит пулеметчик! — взвился крик.

Ваан вцепился в ушки пулемета. В прицельную рамку он видел черные мишени, которые шли, натыкались на невидимую стену из пуль и валились на землю. Но вот один фашист вырвался вперед. Пули настигли его на самом старте, он кубарем полетел на камни, яростно царапая их.

Ваан не выдержал, выстрелил еще раз.

Офицера сразил короткой очередью, тот упал на колени, снял очки, снова надел их. В его расширенных зрачках застыло недоумение, словно он хотел получше разглядеть ту невидимую силу, которая зовется смертью и которой, помимо воли, подчиняется и он сам.