— На войне он плохой попутчик. На войне такого солдата после первого взрыва бомбы видят либо с поднятыми руками, либо со спины.

— А в вас, разве в вас не сидит этот дьявол? — сделал выпад Браун.

— Говоря по совести, герр штурмбанфюрер, я считаю себя до конца преданным родине солдатом. Это не просто война, это поединок, поединок не только физических, но и духовных сил. Вы считаете наших солдат безумцами, когда они с голыми руками идут на автоматы, бросаются под танки. В нашей стойкости вы усматриваете варварство. А ведь именно в этом величайший залог нашей победы. Вы же обречены.

— Странно, что вы всегда забываете о другом величайшем преимуществе над вами: мы цивилизованная нация.

— Та самая, что убивает, уничтожает, отравляет и сжигает людей заживо?

— А вы? Разве вы не убиваете?

— Убивая убийц, мы воюем во имя жизни. Как патриот, я убиваю врага своей родины. Как воин, я выполняю свой долг. Как коммунист, я сражаюсь за победу моих идеалов. Моя война справедливая, честная!

На поляне солдаты слушали рассказ Минаса. Обжигаясь горячей кашей, он живо повествовал о побеге «сукиного сына».

— На этот раз пошли мы, значит, с Валей. Отличная девушка — умереть мне за нее! Валя на своем вело едет впереди, а я за ней качу на мотоцикле. А на шоссе немцы «шлангбаум» поставили. Вижу, остановили ее, документ проверяют. Солдат, значит, заглядывается на нее, хихикает. «Фрау — гут! Зер гут!» — говорит. Я его в мыслях и покрыл как надо, ржавый сын. А он мне честь отдал: «Герр унтер, дорога свободна…»

Чтобы не вызвать подозрений, заглянули в «бар».

Валя, значит, делает вид, что у нас с ней любовь. Должен сказать: только протянула она мне руку, как я вскочил, щелкнул каблуками и поцеловал. У немцев за соседним столом слюнки потекли. А я еще дальше зашел, даю понять, что сохну по этой женщине, и время от времени обнимаю ее. Валя громко смеется и по-немецки говорит: «И как тебе не стыдно, Ганс?!»

Вдруг все повскакали с мест. Глянул — немцы бледнее смерти.

Кто, вы думаете, входит? Наш герр Браун. Я в струнку вытянулся, а Валя осталась сидеть, закинув ногу на ногу. Наш Браун достал из кармана монокль, вставил на место, и вдруг вижу — к нам направляется. Ну, думаю, влипли в историю. «О, фрау!» — говорит. Эта фрау ему ручку протянула: видел, как поцеловал, нацелился на нее вставным глазом. Потом повернулся ко мне: «Фрау будет со мной!..»

Взяв ее под руку, штурмбанфюрер с милой улыбочкой пошел к выходу. Тут Валя и вырвалась, вскочила на велосипед и покатила. Браун на машине вдогонку. Пошла она петлять, значит, по узким улочкам. Он как понял, что на своем драндулете ему не догнать ее, бросил машину и кинулся пешим порядком. А Валя жмет изо всех сил в сторону леса.

Я подоспел, когда этот гад наступал на нее со своим «вальтером». Добежал, и как трахну по кумполу! Он точно мешок с овсом повалился. «Ну, Валя-джан, говорю, нам «язык» был нужен, бог услышал наши молитвы. Иди найди свое вело, а я этого богом данного в мотоцикл усажу…»

Котелок опустел, а с ним подошел к концу и рассказ Минаса. Но от ребят так просто не отделаешься.

— Минас, ты явно что-то недоговариваешь…

— Клянусь, все выложил, как было…

— А когда живот тебе свело?

— Вам потешиться хочется, сукины дети! — смеется Минас.

Когда чуть погодя возвращается сама героиня, ее обступают и расхваливают за смелость и находчивость.

— Молодчина! Прирожденный артист! Вы бы видели, как он ручку мне целовал. Ни дать ни взять — немецкий барон. Молодчина!

Ребята гогочут. Минас ухмыляется и грозит ей пальцем:

— Ты смотри, баловница, язык попридержи за зубами.

После обеда Ваан разыскал Валю.

— Горжусь своим новым разведчиком!

— Спасибо, командир.

Беседуя, они пересекли поляну. День тихо угасал. Вечерело. Луна нашла их на берегу реки.

— Когда Браун сказал: «Мы с вами где-то встречались, фрау!» — я ужаснулась. — Голос женщины дрожал. — Не смерти боялась, страшно было потерять обретенное. Я не смогла бы жить без моих новых друзей, без тебя, командир.

— Ты все еще не избавилась от воспоминаний? — спросил он. «Как изменилась Валя, — подумал Ваан, — стала строже, женственней». — Уже поздно, Валя, пошли! — сказал он вслух. Но не двинулся с места.

— Помолчи, командир. Смотри, какая ночь! — полушепотом ответила она. — Вот бы отнять, украсть ее у войны.

— И тебя вместе с ней, да?

Валя рванулась к нему или он к ней? На какой-то миг пронеслось в сознании, что он парит высоко, высоко. Разум был бессилен сдержать уже давно запруженную лавину чувств. Разум отступил.

Она сидела, обняв колени. Ваан поднял ее.

— Ну? — заглянул он ей в глаза.

Валя беззвучно поцеловала его. Нежно и осторожно, почти благоговейно, как целуют святой крест.

8

А рота шагала вперед. Карпаты утешали их тоску по родине. Эти горы, покрытые лесами и ущельями, не так высоки, как армянские, но и они красивы!

Реки не так глубоки, а певучи. Полноводнее армянских, хотя так же бурны и шумливы.

Глаза словно умиротворены горами, тоска чуть приглушена…

В первый же день исчезновения Варужана командир снарядил группу разведчиков на его поиски. Ребята вернулись понурые. Осталось тайной, что узнал от них командир, хотя все поняли, что Варужана в живых нет. Командир, как видно, щадил Марину, негласную невесту армянской роты.

— Сурен, что красивее — Армения или Карпаты?

— Армения, отвечает парень, — горы там строже и величественней.

— А родина Варужана?

— Самое красивое место в Армении.

— Спасибо, — говорит Марина.

И ни слова больше. В Карпатах колокольчиков не счесть, на груди у девушки каждый день — пара свежих. А желтая дорожная пыль оседает на лицах, шеях и ненавистных вражеских мундирах. Шагают молча, в ногу. Размеренный шаг снимает усталость.

Глаза Вали прикованы к Ваану. Сквозь ряды, поверх голов, ее ищущий взгляд находит его. Марина берет Валю под руку.

— Сестрица, ты немцев знаешь, ведь так?

— Знаю, а что? — встрепенулась она.

— Скажи правду: они станут мучить Варужана?

Валя смотрит в ее молящие глаза. Правду сказать нельзя, да и не нужно: зачем разбивать сердце? Но и солгать невозможно.

— Не верю, что твой Варужан в плену…

— Ну да! — загораются глаза Марины. — И я так думаю. Кто знает, где он сейчас?

Умолкают. Колышутся ряды, и пыль стелется и стелется за ротой. Покорно волочится вслед.

Разведчики доносят, что впереди, в горном селе, немцев нет. Дружный лай собак выкатывается под ноги. При виде колонны собаки осаживают назад, со всех ног мчатся обратно.

Село напоминает опустевший улей. Присевшие на корточки хаты в лощине будто подслеповаты — поспешно захлопываются ставни: само появление немецкой колонны — уже предвестник беды.

— Стой! — звучит команда.

— Воды бы, товарищ лейтенант, умыться да пыль стряхнуть.

— Разойдись!..

Минас подходит к запертой двери, стучится. Ни звука. Толкает — дверь открыта. Посреди комнаты, лицом к лицу, сталкивается с матерью, крепко обнимающей девочку лет семи.

— Господи помилуй, если в вас еще осталась совесть, уходите, не то ребенок помрет от страха!

— Я не немец, — говорит Минас, — я советский солдат.

Женщина меняется в лице. В глазах ее гаснет испуг и разгорается ненависть. Минас чувствует, что сейчас произойдет что-то непоправимое.

Так и не раскрыв рта, женщина с ловкостью кошки хватает со стола хлебный нож. Минас отскакивает, и нож холодным лезвием вонзается в бревно.

— Зверства врага снесу, но измены своим не прощу!

— Послушай, ты в своем уме? С чего ты взяла, что я изменник?

— Тогда зачем напялил эту форму?

— Для маскировки, сестрица, для маскировки.

Женщина недоверчиво оглядывает Минаса, а он выдергивает нож, кладет на стол и, гремя ведром, выходит на двор.

У колодца сгрудились товарищи, Минас, покачивая головой, рассказывает о случившемся.