— Да вот, пишут, что каждый день прибывают домой раненые и инвалиды, и не успеют приехать — женятся. Маник хорошенькая, как бы не отбили.

— Разве ты не веришь ей?

— Да ведь уж очень она хорошенькая…

Поговорив минут пять, мы начинаем спорить и ссориться, и я вынужден уступить: Оника трудно убедить в том, что девушка будет ждать его, что он может вернуться домой живым.

Узнав о том, что произошло между мной и Людой, он смеется.

— Конечно, откажет. Не успел познакомиться, уже объяснился в любви. Нет, ты человек несерьезный.

— Почему?

— Завоевать сердце труднее, чем выиграть бой, пойми, — авторитетно заявляет Оник. — Ведь перед наступлением происходит артиллерийская подготовка. Так и с сердцем: надо подготовиться и после перейти к атаке. А то просто: «Здравствуй, милая, люби меня, потому что врага надо ненавидеть, а нас любить». Разве так можно?..

— Не болтай глупостей!..

Оник хохочет, и разговор на этом кончается.

21 июля 1944 года

Пограничная широкая река, пограничный сломанный столб, пограничные размышления…

Наша земля свободна! Солдаты принесли в касках воды для командира.

— Наполовину советская, наполовину заграничная, товарищ подполковник!

— Пока она вся не станет советской, я не пригублю. Вот завтра перейдем реку, тогда…

Оник боится переправы: пока не прольется наша кровь и не смешается с рекой, советской она не станет!..

— Факт! — пыхтит махоркой подполковник, задумчиво глядя на незнакомый берег.

20 сентября 1944 года

Он лежит на спине. Полузакрытые застывшие глаза безжизненно смотрят в синее небо. На щеках еще не высохли слезы. В первую минуту могло показаться, что он плачет от боли, прижимая рану рукой.

— Оник! — я опускаюсь на колени перед ним.

— Что вы делаете! — кричит связной. — Его убил снайпер, он держит его под прицелом.

Пока я раздумываю, снайпер уже стреляет. Пуля как ножом разрезает мою шинель.

— Он не сразу умер, — рассказывает связной. — Что-то долго говорил на вашем языке, звал вас. Но пока вы подошли…

Вместе со связным осторожно спускаем его в окоп. Ощупываю рану. Разрывная пуля попала в живот. Смерть наступила, вероятно, минут через десять. Значит, Оник смотрел в глаза смерти, слышал ее торопливую поступь, чувствовал холодное дыхание, звал на помощь жизнь, но смерть опередила…

Из нагрудного кармана достаю документы и даю связному, чтобы передал в штаб полка. А фотографии, его и Маник, оставляю в нагрудном кармане.

Оника похоронили вечером. Когда земля закрыла его, мне показалось, что и родной край тоже исчез под насыпью. Оборвалась последняя нить, связывающая меня с нашими горами и ущельями, водопадами и родниками.

Простой холмик, и оглушающая тишина закрыла все.

Звездная, темная ночь. На окраине села горят две избы. Ветер уносит искры в небо и бьет их о звезды. Ракеты хотят разорвать темноту, на несколько секунд это им как будто удается, но потом мрак делается гуще. Железобетонную темноту не разрушишь даже снарядом.

Сердце мое горит, как эти избы, и ветер моего горя рассеивает боль по всем углам души.

… Через несколько дней к ним домой постучится рассыльный из военкомата и вызовет отца к военкому. Встревоженный отец переступит порог здания. Военком пойдет к нему навстречу, пожмет руку и протянет лист похоронной…

— Утешьтесь, отец, сын ваш погиб за родину…

Отец ничего не сможет ответить. Высохнут губы, горе острыми когтями сдавит горло… «Утешься»… А как утешиться?.. Потом вернется домой. Жена спросит: «Зачем тебя звали?» Жену он, конечно, обманет — «Известие получено, героем стал наш сын». Но имени сына не произнесет, нет больше у него сына с таким именем, нет… Немного погодя: «Что-то голова разболелась, хорошо, если бы постелила мне»… Ляжет. Ляжет и мать. Материнское сердце почувствует несчастье. Лягут, но не смогут уснуть, притворятся спящими, скроют друг от друга горе и тайком будут плакать долго, днем и ночью, месяцами…

Водка укачивает меня, а голова готова лопнуть. Если бы я мог плакать!.. Но это невозможно, плач здесь сочтут ненормальностью. Водка крепкая, но и она не помогает, только кружит голову…

Входит помощник командира батальона по политчасти, Реваз Даллакишвили.

— Здравствуй, земляк!

— Здравствуй, Реваз!

— Ну, не плачь, не ребенок…

Реваз из Тбилиси. Мы долго беседуем с ним. Мое настроение передается и ему. Сегодня и Ревазу грустно Он предлагает мне встретиться после войны. Если же кто-то из нас погибнет, другой обязан навестить родных погибшего и рассказать обо всем.

— Приедут, — грустит Реваз, — польют нашим вином мою могилу, споют грузинские песни, и земля станет легче пуха… Не забудь уговора, смотри!..

— Никогда!..

Окоп!.. Сотни километров прошел под огнем солдат, вырыл на каждом километре окоп, который стал для него или убежищем, или могилой. Если бы окопы заговорили, они рассказали многое…

Моя военная карта испещрена сотнями окопов, из которых создавались фронтовые будни, полные страданий, смерти и жизни. Пройдут десятки лет, над окопами зацветут сады, заколосятся нивы, а я опять безошибочно укажу место каждого из них, увижу те полевые узкие и бедные убежища, в которых есть капли и моей крови, кусочек жизни и мечты.

Окоп!..

— Это не блиндажи, сукины дети построили себе квартиры, как будто собирались жить десять лет… — Шуленко разглядывает покрытые рельсами глубокие немецкие блиндажи.

По выбитым в глине ступенькам спускаемся в блиндаж. Командир батальона, его заместитель, Даллакишвили, Потапов, один из связных, за ними я. Не успеваю я поставить ногу на ступеньку, как со страшным грохотом содрогается земля, воздушной волной сжимает стенки свода, и я остаюсь под ним. Все происходит в одно мгновение. Рот и ноздри забиваются глиной. В ушах шумит, грудь трещит от ужасающей тяжести, рот наполняется кровью… Остальное… Остального нет…

… Солнечный луч щекочет глаза, отяжелевшие веки раскрываются, и острый запах нашатырного спирта приводит меня в чувство.

— Жив!.. Искусственное дыхание!..

Проясняются предметы. Я уже чувствую на лице осторожное прикосновение чьих-то рук. Справа лежит безрукое и безногое тело Потапова. Немного дальше половина Даллакишвили, другой половины нет. Остальных товарищей не видно, рассеялись вместе с минными осколками…

— Поднимите меня…

— Жив? — говорит врач.

— Жив, поднимите!..

Меня сажают. Во рту горечь крови, мутит. Володя находит меня и от радости плачет, как ребенок. Меня вытащили быстро; ни ран, ни царапин. Мне дают воды, кладут на лоб и на грудь спиртовые примочки. Поднимаюсь, пересиливая головокружение и слабость. На месте блиндажа глубокая яма, больше ничего. Командование батальона уничтожено, похоронено минным взрывом.

Где же мои товарищи? Старых уже нет, почти все погибли. Братские могилы скрыли моих братьев, а раненые возвращаются в отчие дома залечивать раны и истосковавшееся сердце.

Звонят из полка.

— Слушаю.

— Кто слушает?

Называю себя и свою должность, рассказываю о случившемся. В трубке тяжело дышат.

— Как вы себя чувствуете?

— После того, как был заживо погребен и воскрес, хорошо.

— Вы должны остаться, — приказывают мне.

— Я и без того не собираюсь уходить.

— Привести в порядок батальон до прибытия нового командования!

— Слушаю.

Дорогой, дорогой Потапов!.. Вот у твоего изголовья стоят твои ученики, которых ты так и не научился называть солдатами, потому что ты был учителем и остался для них учителем… С тобою Шуленко, Титов, Даллакишвили, наша верная фронтовая семья, с ними ты шагал под огнем, с ними проливал кровь и стал для них родным.

Как ты подорожала и стала священной, родная земля! Наша дорога огня и геройства украсилась множеством братских могил, в которых вместе с друзьями и товарищами я похоронил и часть своего сердца, своей души…