Светает. С поворота виден тяжелый массив нашей крепости. Зубчатые стены мрачно смотрят на дорогу.

Все, все здесь родное и понятное. Вокруг меня все дышит запахом детства и воспоминаниями. Мой родной, любимый край!..

На востоке за горой светится широкая полоса. Немного погодя оттуда ринется солнце, озолотит, подожжет нагорья. И проснутся прошлое, воспоминания, тоска… Проснутся друзья, годы…

Со знакомым, таким родным мне скрипом откроется калитка нашего сада. Словно истосковавшись по мне, ветка сирени кинется на грудь, — благоухающее воспоминание моей любви, сирень, Лилит…

Из-под тутового дерева яростно бросится Чало, потом, раскаявшись, виновато падет под ноги, начнет искать руку, чтобы лизнуть… «Чало, дорогой, у меня рука забинтована…»

На веревке стирка моей матери. От нее веет материнским запахом и материнской чистотой. Я постучусь в дверь.

— Кто там?.. — донесется голос матери.

— Это я.

Больше ни слова. Дверь откроется.

— Вернулся, вернулся, мой бесценный!.. Умереть мне за твою дорогу…

Город еще спит. Но есть и недремлющие друзья. Вот родной ветер поднимается мне навстречу, узнает и сердито распахивает полы моей шинели: «Сними, от нее пахнет порохом, сними!..»

Судьбой приговоренные

1

Серые, липкие облака, нависнув, задушили лес и задохнулись в нем сами. Слышны пробуждающиеся голоса и голоса еще спящие. Голоса, которые пугают свет, и те, что пугаются его. Мир все тот же и не тот.

Лес на повороте как косой срезало. Не лесорубы постарались — война. На опушке сшиблись танки, черный крест уткнулся в ров. Трава проросла выше гусениц, а до него не дотянулась. Поодаль — лес деревянных крестов. «Что же война наделала, — думает лейтенант Чобанян, — изменила лицо земли. Насадила вместо деревьев кресты с железными касками, и вот что осталось от некогда победных колонн. А как хоронили?! Рядами: парад мертвецов… Фашистское подразделение топает в рай! Эти немцы с таким усердием усеяли нашу страну могилами своих солдат, словно судьба войны зависит от мертвых. Ну да: не смогли живыми страну покорить — так «завоевали» покойниками. Всюду кресты, кресты… Воюй, фриц, убивай! Много настреляешь — железный крест получишь, самого убьют — деревянным довольствуйся».

Кладбище осталось позади. Отходят назад и кладбищенские мысли.

Свет густеет, превращается в комок, растет, ширится и оглушительно взрывается: тень облака, сцепившись с солнцем, катится по дороге.

Гудят моторы. Шум нарастает.

— Взять вправо!

Рота жмется к обочине. Три мотоцикла с ревом вылетают на дорогу и останавливаются.

— Хайль Гитлер! — приветствует офицер-эсэсовец.

— Хайль!

— Куда направляетесь?

— Лес блокируем.

— Какая часть?

— Советская.

— Что-ооо?!

Автоматные очереди вдавливают штурмовиков в мотоциклы. Потом давит ошалелая от выстрелов тишина. Убитых волокут в лес, мотоциклы прячут в кустах. И рота продолжает трамбовать дорогу: месят глину свинцом налитые ноги.

Шагают молча. Разговоры запрещены. Кажется, и говорить-то не о чем. Подумаешь: враг встретился. Ясно, должны были уничтожить его. Молчат. Но разве может человек не говорить?!

«Если человек думает, он уже не одинок. В нем весь мир, — размышляет Ваан. — Чем все это кончится? Одна рота против тысячи смертей».

«Одна рота! Одна рота! Одна рота!..» — отбивают сапоги. Лейтенант смотрит на шагающего рядом политрука. Очки скрывают глаза Сергея Авагяна, словно хотят скрыть его мысли. Глубокие морщины на переносице придают лицу строгость. Политрук ловит пристальный взгляд командира.

— Что?..

— Ничего, — отмахивается Ваан.

Стар Авагян. От пыли и пота волосы пожелтели, свалялись. Дышит тяжело.

Облако задевает землю. Сеет редкий дождь. Темнеющая дорога заглушает шаги. Потом лес остается позади, и глазам роты предстают сверкающие жилы рельсов. Вышли к цели. Надо свернуть с дороги влево и подойти к «железке». Ваан берет влево, рота молча следует за ним.

Зеленое поле льнет к бойцам. Оно стосковалось по людям, дышит теплом. А медлить нельзя. Идут солдаты по взбугренной земле. Замыкающий колонну нагибается, берет горсть мокрой земли, вдыхает ее запах. Знакомый дух вышибает слезу. Земля просит ласки, солдат чувствует в ладони ее сырое тепло. И когда у железнодорожного моста вырастают фигуры немцев, он торопливо ссыпает ее в карман, доставая оттуда обойму.

— Куда?..

Ответа нет, выстрелов тоже. Трупы задушенных немцев вместе с взрывчаткой укладывают под мост. Ровно в десять пройдет воинский эшелон и, согласно законам войны, на этом месте взлетит в воздух.

… А рота идет вперед по открытой местности. Шагают солдаты в фашистской форме.

Командование немецкой армии в официальных донесениях сообщало: «Вторая рота армянского легиона, предательски перешедшая на сторону партизан, представляет серьезную опасность для немецкого тыла. Армяне одеты в немецкую форму, вооружены немецким оружием и хорошо знакомы с немецкой тактикой ведения боя».

Вражеские самолеты-разведчики то и дело гудят над головой. Уже не раз обнаруживали они роту, но, когда фашистская авиация начинала бомбить и расстреливать колонну, случалось непредвиденное.

На восточных подступах к Киеву немецкая авиация обрушила смертоносный груз на первый полк эсэсовской дивизии «Великая Германия». Конечно, по ошибке. Конечно, приняв за армянских партизан. Генерал Мюллер собственноручно расстрелял двух особо отличившихся летчиков, в то время как командование авиационного полка представило их к рыцарскому кресту.

Уже несколько раз армяне в немецкой форме встречали на марше колонны противника и, стреляя в упор, быстро отходили в сторону, сталкивая друг с другом вражеские колонны. Выступивший на рассвете из села Воронцово немецкий батальон на передний край так и не попал: был уничтожен огнем собственных самолетов.

Капли дождя выстукивают по каске лейтенанта Ваана Чобаняна мелодию какой-то знакомой песни. Где и когда он слышал ее, вообще была ли когда-нибудь такая песня? С болью в сердце он боролся с воспоминаниями, боясь их, как боится сладкого страдающий зубной болью. Боялся, не выдержит душа этой неизбывной тоски по дому. А дождь шумит по каске: «Вспомни! Вспомни!..»

… Звенит университетский звонок, но не для него. Ваан уходит служить в армию. На зеленом повороте дороги стоит девушка. Она пытается скрыть волнение — напрасно: ее выдает нервный смех.

— Ждать будешь?

— До гроба, Ваан!

— Так долго не стоит, трех лет с лихвой хватит…

Машина резко берет с места, оставив на дороге затуманенные грустью девичьи глаза. Потом убегает назад Арарат, потом…

Рота шагает по открытой местности. Ее преследует смерть. Смерть притаилась впереди, парит над головой, поджидает на дороге.

Побратимы они из страны Айастан и из тех, других мест, где живут армяне: Карабаха — Нагорного и Равнинного, Нахичевани — Старой и Новой, Джавахка, Тбилиси и Баку, Крыма и Северного Кавказа. Отовсюду…

В душе и в глазах у каждого горе. Тоска по камню живет даже у армянина, выросшего на русских равнинах. В сердце — кусочек Армении. Там небо лазурно-сине, горы лиловы, камни розовы, и тысячелетний лик земли несет на себе печать солнца.

Шагает рота. Молча идут солдаты. Разговаривать нельзя. Это привилегия командира, а он тоже молчит и приказы отдает только по-немецки. Дорога кишит немцами, армянский язык может выдать. На маршах днями, порой неделями молчат. И молчание это нагнетает тоску. От него пухнет во рту язык. Не нашедшие выхода мысли накапливаются, как вода в запруженной обвалом горной речке, теснятся, давят. Глохнут уши, трещит голова.

«Доп-дап, доп-дап, доп-дап» — отбивают по шоссе ноги. А в плотно сжатых губах — онемевшие голоса, сдавленный смех, ругань…

— Боже!..

Бомба взорвалась? Нет. Страшнее бомбы взрывается человеческая речь. Сдали нервы у Патефон-Арсена, он рвет на себе френч, колотит рукой в волосатую грудь: