Задумывая газету, Серовы больше всего рассчитывали на сотрудничество своих многочисленных друзей и знакомых. Чуть ли не все они обещали статьи, рецензии, заметки. Но когда дошло до дела, то мало кто сумел заставить себя сесть за письменный стол. В результате вышло всего семнадцать номеров «Музыки и театра», то есть полного года издатели не дотянули (газета была двухнедельная). Из напечатанного интересны были только «Драматургические опыты» П. Боборыкина да еще одиозная статья самого Серова «Руслан и русланисты», которая насмерть рассорила его с молодой русской музыкальной школой.

Все же остальные материалы были или поверхностны, или бесцветны.

Итак, замысел не удался. Пока что вместо пользы для народа были новые долги и крайне запутанные отношения с подписчиками.

У автора двух опер, прошедших с таким исключительным успехом, у знаменитого музыкального критика, редактора газеты «Музыка и театр» было множество знакомых. Знакомые были разные. И нужные ему творческие люди, общение с которыми радовало и обогащало, и скромные поклонники, приходившие поговорить и послушать музыку, и просто бездельники, которые не прочь были похвастаться, что запросто бывают у Серова.

Не многим меньше знакомых было и у Валентины Семеновны.

Издавна Серовы назначили своим приемным днем четверг. И где бы они ни жили — на Мойке ли, в Ковенском ли переулке, или на углу Пятнадцатой линии и Большого проспекта — всюду их посещали друзья, и знакомые, и знакомые знакомых, и даже вовсе не знакомые. Собрания были примечательными, яркими. На них бывали писатели Достоевский, Островский, Майков, Боборыкин, Потехин, Аверкиев. Приходили художники. С Антокольским, Ге, Праховым Серов дружил давно, и они без стеснения приводили к нему на вечера своих товарищей и учеников. Как-то Антокольский явился в сопровождении молодого смущающегося Ильи Ефимовича Репина. Художник слышал оперы Серова, благоговел перед композитором. Для него попасть в этот дом было событием. Много позже он рассказал об этом посещении — о людях, которых там встретил, а главное — о хозяевах: о пылком, восторженном Александре Николаевиче и о мрачновато-насмешливой и удивительно неженственной Валентине Семеновне.

Позже всех, уже около полуночи, после театра, приезжали певцы — Корсов, Сариотти, Бьянки, Леонова, Васильев-второй, Кондратьев. Гости встречались у Серовых то с французской певицей, дочерью Полины Виардо — Ирен, то с русским путешественником Миклухо-Маклаем, то с молодым изобретателем Ладыгиным, то с музыкальным деятелем Сафоновым. Никого не удивляло, что рядом с блестящей светской красавицей княжной Натальей Николаевной Друцкой-Соколинской сидела скромная, совсем юная девочка Сонечка Перовская, а рядом с известнейшим педагогом Василием Ивановичем Водовозовым — врач-энтузиаст Осип Михайлович Коган.

Такие, как Наталья Николаевна, Сонечка, Осип Михайлович, приходили главным образом к Валентине Семеновне, здесь, кроме них, было еще множество студентов, решительных, резких, отрицающих всякие авторитеты, занятых обсуждением наболевших вопросов. Часто в какой-нибудь из комнат шел горячий политический спор, а в гостиной в это время Серов проигрывал приехавшим певцам только что оконченный отрывок из новой оперы «Вражья сила». Дарья Михайловна Леонова, знаменитая примадонна оперного театра, разучивала под аккомпанемент Александра Николаевича новую арию Спиридоновны, а в уголке серовского кабинета, на диване, Николай Николаевич Ге убеждал Марка Матвеевича Антокольского и Илью Ефимовича Репина в необходимости организовать общедоступные передвижные выставки картин современных художников.

— Тогда и ваших замечательных «Бурлаков» наш русский народ увидит! — восклицал он, обращаясь к Репину. — Картины Саврасова и Мясоедова свезем в провинцию! Вы не представляете, как нужен там хлеб духовный, как народ тоскует без искусства, как бедно, как убого он живет!..

Николай Николаевич говорил с грустью и болью, не думая о том, что почти для всех этих таких разных и таких непохожих людей, присутствующих в доме Серовых, затаенной, может быть даже не всегда полностью осознанной, целью существования было стремление помочь народу устроить его жизнь не такой бедной, не такой убогой духовно, какой она была до сих пор.

II. РАННИЕ ГОДЫ

Рядом со старшими Серовыми незаметно подрастал маленький Валентин, или, как его называла мать, Тоня, Тоша, Серовчик. Эта юная личность все тверже и решительнее утверждала себя в доме. То по комнатам были разбросаны игрушки, то нянька жаловалась, что никак его не угомонишь, то из детской раздавались пронзительные воинственные кличи, причем это обычно бывало в те часы, когда отец отдыхал. Иногда Тоша появлялся среди гостей в первые часы четвергового приема — белокурый, хорошенький, веселый мальчуган. Иногда он присутствовал в театральной ложе на очередном представлении «Рогнеды». Как-то он даже сумел насмешить весь Мариинский театр, завопив: «Ой, боюсь, медведь папку съест!» Случилось это тогда, когда он увидал отца, раскланивающегося перед публикой после сцены народного гулянья. Отца окружали скоморохи с медведями, гудошники, плясуны, ряженые.

Тоша не прочь был пошалить, упорно пытался быть самостоятельным и не очень стремился слушаться родителей. И вместе с тем он был сообразителен и очень развит, как это бывает почти всегда, когда дети растут не со сверстниками, а среди взрослых.

Мать его рассказывала, что он не говорил до двух лет, и по этому поводу замечала, что в жизни ее сына не раз бывали такие странные моменты как бы замедлявшегося развития, когда какая-то вялость или умственная неповоротливость мешала ему преодолевать самые обыкновенные затруднения. Но зато, осилив их, он тут же делался понятливым, остроумным и удивительно наблюдательным. Первым таким преодолением оказалось освоение речи.

О том, чтобы Тоше дать домашнее воспитание, нечего было и думать. Отец нервен и неровен, занят своими делами, мать — то в своей музыкальной мастерской, то на курсах. К счастью, сестра Валентины Семеновны порекомендовала хороший детский сад госпожи Люгебиль. И теперь с утра все Серовы расходились по своим делам. Только по праздникам да иногда по вечерам семья бывала в сборе. Отношения отца и сына складывались не всегда гладко. Мальчика все больше тянуло к отцу, да и тот начинал чувствовать всю прелесть раскрывающейся детской души, но не всегда умел быть ровным и спокойным. И все же для Тоши не было ничего милее часов, когда отец соглашался порисовать ему лошадей, собак, осликов.

Старинное издание «Естественной истории» Бюффона, сохранившееся с детских лет Александра Николаевича, было для обоих предметом неистощимых удовольствий. Тоша способен был листать его целый день, хотя давно знал каждую картинку. И все равно с неизменным вниманием всматривался он в физиономии животных и мог положительно часами спорить с отцом о достоинствах той или другой морды мартышки.

— Нет, эта лучше, видишь, какая умненькая рожица, — говорил Серов.

— Нет, эта, — указывает сын на другую.

— Тебе говорят, что эта лучше, — сердится отец.

— Нет, эта.

— Эта!

— Эта! — кричит сын, и матери приходится вмешиваться в баталию и уносить сына из отцовского кабинета.

— Дурафей этакий, — ворчит Серов.

— Нет, я не дурафей! — пищит в ответ из другой комнаты оскорбленный мальчик.

— Что ты ребенка дразнишь? — с укоризной спрашивает мужа Валентина Семеновна.

— Как он смеет спорить со мной, он должен понимать, что взрослые лучше его все знают.

— Где же ему это понять? Он же мал еще…

Но уже через несколько минут мальчуган стучит в дверь.

— Папа, можно войти?

— Чего ты папу беспокоишь? — интересуется мать.

— Я хочу у него спросить…

— Что спросить?

— Да ты ничего не знаешь. Папа все знает…

Через несколько мгновений из-за дверей доносится детский смех и голос Серова: