Девушки-консерваторки, так же как и юноши, не оставались равнодушными к тем вопросам, которые и перед ними ставила русская жизнь. И они искали человека более смелого, более прямого, более мудрого, чем те педагоги, которым они вручили свою судьбу.

Одна юная стипендиатка консерватории, Валентина Семеновна Бергман, прослушав несколько публичных лекций Александра Николаевича о музыке, побывав в театре на «Юдифи», решила, что только Серову она может высказать свои сомнения, только с серовским мнением согласиться.

И эта несколько экзальтированная особа, недавно изгнанная из пансиона за излишнее свободомыслие, страстно любившая музыку, стала со всем пылом шестнадцати лет стремиться к знакомству со своим кумиром. Но пока возможностей познакомиться еще не было — она принялась собирать о нем сведения как о человеке и музыканте. А слухи о Серове ходили самые разноречивые: одни говорили, что он остроумный и веселый, другие — что себялюбивый, хвастливый, третьи — оригинал, четвертые — злой, двуличный… Однако его редкая ученость и музыкальный талант признавались почти всеми полностью и единодушно. Но один только молодой пианист Славинский, посещавший его неоднократно, отзывался о нем с искренней любовью и энтузиазмом. Валентина Семеновна много раз приставала к Славинскому, чтобы он ее познакомил с Серовым, но тот отнекивался, оттягивал до тех пор, пока один случай не помог осуществлению заветного желания настойчивой девицы. Прогуливаясь по рекреационному залу, она весьма запальчиво выразила свой протест против консерваторского учения, утверждая, что вступила туда с горячим стремлением проникнуть во все таинства излюбленного искусства, а в результате чувствует, что начала его ненавидеть.

— И хоть бы кто-нибудь понял, чего я хочу, и посочувствовал мне! — воскликнула она громко.

— А вот там живет человек, который вам очень будет сочувствовать, — иронически заметил Герман Ларош, указывая на балкон серовской квартиры.

— Как же к нему проникнуть?

— Очень просто: я к нему проник, запасшись только большой дозой лести; советую и вам запастись этим же самым снадобьем. Наверное, будете у него желанной гостьей, а уж сочувствовать он вам будет, не сомневайтесь!

Как ни возмутило девушку нахальство советчика, она все-таки не пропустила мимо ушей сказанное им и решила самостоятельно идти к Серову, написав предварительно Славинскому письмо с предупреждением, что если он не захочет ее сопровождать, то она через два дня одна отправится к музыканту. В назначенный день Валентина Семеновна ждала ответа с замиранием сердца. Славинский, наконец, явился и сообщил, что Серов ждет их на следующий день в десять часов утра.

При всей своей настойчивости девушка явно была смущена, когда, войдя, увидела светлую, большую комнату с тем историческим балконом, который виден из окон консерватории. Часть комнаты была отгорожена огромными библиотечными шкафами, за которыми стоял низенький диван, заменявший, по-видимому, кровать. Орган, рояль, скрипка и ноты… Нот — целое море! Комната была так велика, что Валентина Семеновна сначала не рассмотрела маленького человека, одетого в серое. Да и весь он показался ей совсем серым: бесцветные длинные волосы с сильной проседью, бледное лицо. Тихой, мягкой поступью подошел он к Валентине Семеновне и, прочитав на ее лице растерянность, приветливо улыбнулся. Несмотря на смущение, девушка успела рассмотреть, что у него очень большой рот с тонкими, несколько сжатыми губами и маленькие темно-серые глаза, полные жизни, блеска и ума. Голову он держал очень прямо, даже несколько закинув назад, наверное, для того, чтобы казаться выше ростом.

Валентина Семеновна потом вспоминала, что никак не могла понять, старый или молодой человек перед нею. Хотя он и седой, с заметной лысиной, но с физиономией оживленной, с движениями очень быстрыми и ловкими, с голосом необычайно приятного тембра. Разговаривая, он производил впечатление даже юное. Сказав что-то Славинскому, он засмеялся: смех его был заразительно-веселый.

Серов взял смущенную девушку за обе руки и усадил на диван. Со своей странной усмешкой, которую многие принимали за злую, он спросил:

— Ну-с, о чем же мы с вами поведем беседу?

Так как Валентина Семеновна только что прочла книгу Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности» и была очень озадачена прочитанным, в котором не могла разобраться самостоятельно, то, естественно, первый вопрос, который она задала, был:

— Как сделать, чтобы стать полезной?

Серов лукаво посмотрел на нее. А потом с напускной строгостью ответил:

— На бирже пеньку продавать! — И тут же засмеялся.

Сразу стало легче и проще.

— Вы пианистка? — спросил он, посерьезнев.

— Да, играю!

— Сыграйте нам что-нибудь: Славинский мне говорил, что вы Баха любите.

— Это мой любимый композитор.

— Ого! Это лучшая рекомендация вашего вкуса. Ну-с, мы слушаем.

Валентина Семеновна уселась за рояль и сыграла наизусть фугу, вложив в нее всю душу. Ей очень хотелось хоть несколько подняться в глазах великого мастер а. После заключительного аккорда она обернулась и поражена была выражением серовского лица: он сидел серьезный, задумчивый. Задушевным голосом, тихо, как бы нечаянно, проронил:

— Так молода и уж так много пережила! — И, подойдя к роялю, предложил: — Сыграемте на органе четырехручную фугу Баха — он и мой любимый композитор. В этом мы с вами сходимся, как видите.

Валентина Семеновна была музыкальна, хорошо знала Баха, Серову было приятно играть с ней, и он никак не хотел ее отпустить, пока не сыграет всех самых любимых произведений. Славянский ерзал на стуле, торопясь по каким-то делам. Серов, не отрываясь от клавиш, кивнул ему головой:

— Заходите, голубчик, почаще. В любое время… А мы поиграем еще. Вы не устали, Валентина Семеновна?

Игра доставляла радость обоим, так она шла стройно, ритмично, торжественно.

— Удивительный композитор, — воскликнул Серов, — чем больше его играешь, тем больше красот открывается! И так каждый раз!

Когда, наконец, было переиграно все, девушка сочувствовала, что игра сблизила их так, как не сблизил бы ни один разговор, и что только теперь она может быть простой, естественной и откровенной с Александром Николаевичем. Она уже не могла молчать и рассказала обо всем том, что заставило ее искать его знакомства, о своей неудовлетворенности консерваторией, о своем желании художественно воспитать себя, о своем стремлении приносить людям пользу именно с помощью искусства.

Серов молчал, слушая ее. У него только удивленно приподнялись брови, когда Валентина Семеновна рассказала о своих мечтах стать композитором.

— Разве у вас есть композиторские способности?

— Не знаю, я писать не умею, а импровизировать могу.

Он заставил ее импровизировать при нем, то есть сделать то, чего она до сих пор ни перед кем не решалась делать. Но его доброе отношение внушало полное доверие, и робость пропадала сама собой.

— Жаль, что вы не мальчик!

Вот все, что он сказал.

— А почему девушке нельзя быть композитором? — спросила она не без робости.

— Как вам сказать? Мужчине и то трудно пробиться. Надо много энергии — этого у вас, кажется, хватит, надо много общего образования, музыкального, технического умения. Еще вот что меня смущает: женщины-исполнительницы наравне с мужчинами развивают свои таланты, но как художники-созидатели они просто никуда не годны. В живописи вечно сидят на цветочках и птичках, в музыке же романсик и фортепьянная пьеска подозрительного свойства истощают все их творчество. Впрочем, не стану вас обескураживать. Сколько могу, постараюсь реализовать ваши добрые намерения, но прежде всего нужно вспахать мозги, много думать, читать…

«Вспахивать мозги» Серов был способен, как никто. Сам он массу читал, тщательно следил за тем, что делалось в мире искусства не только в России, но и во всей Европе, взгляды и принципы он имел самые демократические и радикальные, но как преподаватель музыкальной теории вряд ли куда годился. Его дилетантское, чисто эмпирическое учение о ненужности консерваторий, о замене их простой музыкальной азбукой, после которой надо сразу же переходить непосредственно к свободному изучению творений великих мастеров, затем к собственному творчеству, было, конечно, большим заблуждением.