Но Серов крепко держался своих взглядов. В одном из юношеских писем он рассказывал другу о своем творческом методе. За годы, прошедшие от юности до пожилых лет, метод его мало изменился. «Я иногда по-прежнему сажусь к клавишам, ничего не обдумав предварительно, и перебираю звуки до тех пор, пока появится какая-нибудь мысль; тогда уже пойдет совсем другая игра, может быть весьма неприятная для тех, кто бы захотел меня подслушать, но я in fascination[1] убежден, что фантазируется как нельзя лучше, и иногда вынесу из этого хаоса несколько удачно вылившихся фраз, и сейчас замечу их на нотной бумаге. Иногда же, вовсе не подходя к органу, я вдруг сочиню целый мотив, который мне как будто кто-то напевает. Впрочем, чаще одну только первую половину мотива. Вот тебе подробный мой procédé»[2].
Все приходившие в голову музыкальные мысли и идеи Серов записывал в памятную книжку. Туда же он заносил и планы своих будущих опусов.
По такому типичному для дилетанта пути шел Серов. Именно из-за отсутствия подлинных теоретических знаний он и выбрал эту самую длинную и сложную дорогу — многолетние тщетные попытки в области композиции, отрывочное и случайное знакомство с техникой, формой и содержанием выдающихся музыкальных сочинений, о сущности которых он очень часто не мог нигде найти сведений и кое-как ощупью, интуитивно познавал их. Правда, отчасти такое изучение произведений современных и старых мастеров помогло ему стать выдающимся музыкальным критиком со своими совершенно оригинальными мыслями и суждениями, но конечной цели своих стремлений, то есть композиторства без дилетантизма и технических ошибок, он добился лишь на склоне лет, годам к сорока. И «Юдифь» и последующие оперы сочинялись бы значительно легче, знай их автор музыкальную теорию хотя бы даже в объеме консерватории.
Какой же из Серова мог выйти руководитель юного дарования? Руководитель девочки, стремившейся стать композитором?
Правда, в данном случае Серов и его будущая ученица не задумывались над тем, что выйдет из их совместных занятий: учитель не беспокоился в силу своеобразия своей натуры и некоторой одержимости, ученица — в силу своей увлеченности и молодости.
Чуть ли не на другой день знакомства Валентина Семеновна бросила консерваторию, приведя этим даже Серова в некоторое замешательство, и всецело перешла под его руководство. Александр Николаевич готов был такую приверженность юной души рассматривать как неожиданный дар судьбы.
Жизнь Серова до постановки его первой оперы была сложной, трудной, временами чуть ли не полунищей. А сейчас все, казалось, складывалось по-иному. Он был полон восторженных ожиданий. О себе Александр Николаевич рассказывал молодой девушке много, охотно, с юмором, хотя ничего особенно веселого и забавного в его прошлой жизни не было.
Сын довольно обеспеченного, но крайне деспотического человека, служившего в одном из финансовых учреждений Петербурга, Александр Николаевич Серов родился в 1820 году. Отец его происходил из московского купечества, а мать Анна Карловна был? дочерью екатерининского сенатора, помощника Потемкина — Карла Ивановича Таблица. Мягкость и лиричность натуры Серов унаследовал от нее, тогда как от отца к нему перешли нервность и неровность в обращении с окружающими. И отец и мать — оба снабдили сына талантами. Александр Николаевич, кроме музыкального дарования, обладал недюжинными способностями рисовальщика и превосходными литературными данными.
Но дома на все его способности смотрели лишь как на приятное приложение к светским манерам, как на лишний шанс сделать удачную карьеру. Хотя отец и поощрял вначале занятия сына искусством, но и не подумал бы отдать его в Академию художеств или послать за границу учиться музыке: он выбрал ему очень перспективное учебное заведение — только что открывшееся под эгидой принца Ольденбургского Училище правоведения.
Жизнь Саши Серова в Училище правоведения была трудна и горестна. Маленький, хилый, он был постоянным предметом насмешек и приставаний. Спасали от отчаяния музыка и первая в жизни большая, настоящая дружба.
Другом Серова стал мальчик года на четыре моложе его — Володя Стасов или, как его звал на французский манер Серов, Вольдемар, будущий художественный критик, идеолог «Могучей кучки», пестун всех российских талантов второй половины XIX века.
Встретились они в первой половине 1836 года, на следующий день после появления Стасова в училище. Шестнадцатилетний Серов, дежурный воспитанник четвертого класса, сделат небольшое замечание новичку по поводу того, что он не по форме разговаривал с принцем. А вечером Стасов с группой любителей музыки с упоением слушал игру Серова на фортепьяно.
Мальчики познакомились ближе, и постепенно завязалась дружба, имевшая для обоих огромное значение. Кончилась она полным и решительным расхождением, но пока эти два совсем юных человека тянулись друг к другу и, казалось, оправдывали старинную русскую мудрость, что противоположности сходятся. Совсем разными были маленький, тихий, апатичный и даже временами меланхоличный Серов и высокий, решительный, резкий и живой Стасов. Но что было у них общим — это страстная любовь к музыке (Стасов тоже очень недурно играл, был учеником Гензельта), пристрастие к живописи, к книгам, к старинным изданиям, к гравюрам. И если один из них предпочитал естественную историю, жаждал подражать Бюффону, а другой увлекался Витрувием и архитектурой, то это только увеличивало интерес одного к другому. Не раз Серов в письмах называл Вольдемара своим гениальным другом, а отношения свои любил сравнивать с дружбой Гёте и Шиллера.
Эта близость в течение многих лет заполняла невеселую и сложную жизнь Серова. Письма его, сохраненные Владимиром Васильевичем Стасовым, рассказывают о путях развития высокого и очень своеобразного интеллекта будущего критика и композитора.
Александр Николаевич окончил Училище правоведения в 1840 году в первом выпуске. Ему вручили медаль за успехи и чин IX класса.
Полученное на казенный счет образование обязывало Серова поступить на службу по министерству юстиции. Покровительство принца Ольденбургского обеспечило ему хорошо оплачиваемое место. Однако с первых же дней Александр Николаевич почувствовал роковой разлад между тем, что окружало его, что предстояло ему в будущем как государственному чиновнику, и тем, к чему он стремился всем строем мыслей, интересов, способностей. Он понял, что впереди у него страшная служебная лямка, занятия совершенно чуждыми ему вопросами, в которых он, как бы ни старался, ничего нового, ценного сделать не может. А попытки поговорить об этом с отцом были пресечены его грозным и грубым окриком. Так и пришлось Серову, не нашедшему в себе в нужную минуту нужной твердости, двадцать лет ходить на службу в сенат, в департамент, в уголовную палату, позже в почтовое ведомство, а основную свою деятельность. свое музыкальное сочинительство скрывать и работать исподволь, без серьезного настоящего руководства и выдавать свою одержимость искусством за обычный светский артистизм. Отец, обманутый его внешней покорностью, решил, что все в порядке, что он вправил мозги сыну, а легкий дилетантизм не только приятен в обществе, но и полезен для карьеры.
Но ни в Петербурге, ни в Симферополе, где он прослужил несколько лет, ни в Пскове — нигде Серов не сделал себе чиновничьей карьеры. Везде он по возможности увиливал от служебной лямки, стараясь предельно упростить для себя делопроизводство. Наверное, он бесконечно запаздывал с докладами, отчетами, отношениями и насколько был любим как музыкант, организатор вечеров, концертов, участник квартетов, настолько же нетерпим как чиновник, столоначальник или товарищ председателя уголовной палаты, Несколько раз за эти двадцать лет он пытался бросать службу, затем под давлением отца или материальных обстоятельств снова возвращался к ней, но каждый раз не с повышением, а либо в том же качестве, либо даже с понижением. Ко времени постановки «Юдифи» Александр Николаевич занимал весьма незначительную должность в министерстве почт и телеграфа, получая всего каких-то тридцать-сорок рублей, которые тут же из рук в руки передавал своей овдовевшей к этому времени матери.