Прошло еще несколько дней, и стали подбирать всех остальных, осужденных по 58-й статье, с «пустяшным» сроком — десять лет.

Так прекратил свое существование 6-й лагпункт — этот крохотный островок просветлений среди обширного архипелага мрака. Островок, с еще не до конца подавленной способностью мыслить, как-то действовать, жить, где сохранялись остатки нормальных человеческих отношений, не всегда доступных даже для тех, кто находился по другую сторону колючей проволоки, на так называемой свободе, в мире искусственно созданного единомыслия, холуйства, предательства и лжи.

Я попал в лагерь, обслуживающий две угольные шахты. Одна, внекатегорийная, то есть сверхопасная по взрыву метана и угольной пыли, другая — второй категории взрывоопасности.

Поскольку вольнонаемные горные мастера, начальники участков и смен теперь не должны были работать совместно с заключенными, возникла необходимость заменить их зеками. В лагере организовали курсы горных мастеров. В числе «курсантов» оказался и я. Преподавателями были опытные инженеры, большинство — бывшие заключенные. В программу обучения входили такие дисциплины, как геология, системы горных разработок, вентиляция, буровзрывные работы, электротехника, горные машины и другие. Занимались по восемь часов с перерывом на обед.

Тут мне очень не хватало моих проверенных друзей: нас всех рассовали по разным гулаговским дырам.

В этом лагере, как, впрочем, и в других, было много литовцев, латышей, эстонцев. Как правило, это были добросовестные трудяги, просто не умевшие делать что-либо кое-как. Такой уж, видно, это народ — разумные, деловые. Среди них мне ни разу не довелось встретить вора, стукача или хотя бы лагерного придурка.

Первым моим новым другом в этом лагере стал литовец Ионас Беляускас. Открытое спокойное лицо, чуть наивный взгляд голубых глаз — в них он отражался весь, без утайки. На таких, как он, можно положиться. Ионаса вместе с другими, «сактированными по инвалидности», должны были в следующую навигацию отправить на материк. У него была уже третья стадия туберкулеза легких. Ему трудно было ходить самому за баландой, и я обычно приносил котелок на двоих в барак. Так из одного котелка мы и ели. Ионас часто останавливался, чтобы передохнуть, и я ждал, пока он снова соберется с силами, а то было бы не поровну. Помню, сколько признательности было в его глазах. Но не за то, что я накормил его или вместе с ним выдерживал паузу (он уже был равнодушен к еде), а за то, что ел вместе с ним из одного котелка и не боялся заразиться. А я как-то даже не придавал этому значения. Цена жизни была здесь слишком ничтожна. Ионас показал мне фотокарточку сестры и сказал, что если бы мы выжили и чудом оказались на свободе, я обязательно должен был бы приехать к ним в Литву.

— Моя сестра была бы тебе верной женой, — говорил он.

Когда в Литву в 1940 году пришли советские войска, Ионас Беляускас заканчивал военное училище. Но стать офицером ему не пришлось. Начались массовые репрессии. Забирали целыми семьями, не позволяли брать с собой ничего. В освободившиеся, со всем оставленным скарбом дома стали поселяться новые хозяева... Нетрудно представить себе масштаб этих репрессий в чужой стране, когда своя была перепахана ими.

Та же участь постигла народы Латвии и Эстонии.

В отношении оккупированных прибалтийских народов вершился настоящий геноцид. Да разве только к прибалтийским?.. А как после этого они должны были относиться и нам? Глубокий след в памяти оставил случай, происшедший в 1940 году на территории, до этого принадлежавшей Польше. Километрах в тридцати от Львова рядом с шоссейной дорогой мое отделение отрабатывало приемы быстрого приведения в боеьую готовность четырехметрового оптического дальномера и определения расстояния до движущейся цели. На шоссе показалась длинная колонна. Я повернул дальномер в ту сторону, прильнул к окулярам и увидел конвоируемых нашими солдатами людей в польской военной форме. Это были совсем молодые парни в обтрепанной униформе, многие шли босиком. Вид у них был изможденный. Колонна уже поравнялась с нами, когда конвоиры объявили привал. Это оказались военнопленные, но почему-то очень уж юные, лет семнадцати-восемнадцати. Один из них обратился к нам по-украински, попросил закурить. С разрешения конвоира мы отдали пленным весь имевшийся при нас запас махорки, выданной на неделю. Завязался разговор. Выяснилось, что это курсанты военного училища, оказавшиеся на территории, отошедшей к нам. Их поместили в лагерь как военнопленных и стали использовать на работах в каменном карьере. Об условиях, в которых они содержались, красноречиво свидетельствовал их облик.

Раздалась команда: «Подымайсь!» Некоторые не смогли встать сами. Им помогали их товарищи под отборный мат наших конвоиров. Пленный, с которым мы беседовали, поблагодарил за махорку и, горько усмехнувшись, произнес:

— Дзякую вам, братику, що вызволили нас! (Спасибо вам, братья, что освободили нас!).

Эту фразу я вспоминал часто. Да и теперь вспоминаю.

Неоднократно мне приходилось слышать о массовых репрессиях со стороны НКВД по отношению к жителям Польши, Бессарабии, Западной Украины, там где я побывал вместе со своей воинской частью перед Отечественной войной. Везде мы ощущали постепенное ухудшение отношения к нам со стороны местного населения присоединенных территорий.

Позже, на этапах и в лагерях, о масштабах этих акций я мог судить по огромному количеству поляков, западных украинцев, молдаван, литовцев, латышей, эстонцев, встреченных мною в пересыльных тюрьмах и в лагерях в период с 1948 по 1954 год. Немало встретил я там немцев и евреев, чехов, корейцев и татар. Да кого только там не было... Разве что с островов Зеленого Мыса! И тем не менее я не знаю ни одного случая враждебности среди заключенных между прибалтийцами и русскими. Наоборот, эти взаимоотношения отличались сердечностью, взаимовыручкой. Даже языковый барьер никогда не являлся препятствием.

Большим подарком и утешением для меня стала дружба с замечательным человеком, Василием Крамаренко. В лагере его считали чуть ли не святым. До заключения он преподавал философию высшему командному составу Советской Армии. На одной из лекций он открыто осудил сталинские репрессии. Это стоило ему двадцати пяти лет лагерей и пяти лет ссылки.

Василий Крамаренко работал в самой опасной угольной шахте. Ее внекатегорийность определялась, как я уже упоминал, повышенной загазованностью взрывоопасными метаном и угольной пылью. Как рассказывали, случайно или по какой-то неизвестной закономерности, каждый год почти в один и тот же день в шахте происходил страшный взрыв. Его сила была такова, что рельсы закручивались в спираль. Все, кто в это время находился под землей, погибали. В этой шахте работали только заключенные. Накануне дня, когда, по расчетам старожилов, должен был произойти взрыв, один из зеков рассказал о своей беде: на этот день его назначили дежурить в шахте. А у него срок заключения заканчивался. Менее чем через месяц он должен был выйти на свободу. Там его ждали жена и двое детей. Зек зашел попрощаться и передать для отправки прощальное письмо домой. Василий Крамаренко пошел в шахту вместо него. На этот раз взрыва не произошло... Вот не произошло и все тут... Зато его поступок запомнился на всю жизнь. И я верю — не мне одному... Настоящих людей никогда не бывает много. И концлагерь — это не выставка благородных поступков.

Эта история не давала мне покоя, и я решил обязательно познакомиться с Василием Крамаренко. Мне его показали. С виду ничего особенного: рост чуть выше среднего, худощавый (здесь толстые встречаются редко), слегка сутуловатый — похож на обыкновенного школьного учителя, только хорошего учителя. А лицо... уж не знаю, как его описать... Мы познакомились... Обыкновенное лицо спокойного, думающего человека. Запомнились глаза, серые, добрые. В тот миг, когда он начинал что-нибудь рассказывать, объяснять или спорить, — в его глазах начинал светиться живой и неистребимый ум. Вот каких людей держала страна и ее правители за решеткой и в лагерях уничтожения.