Сначала я отнесся к Василию довольно сдержанно и даже с некоторым предубеждением, так как знал его приверженность к господствующей у нас идеологии. В ее порочности к тому времени я уже был уверен и как-то однажды сделал первый выпад:
— Я считаю, что сторонниками существующей у нас доктрины могут быть либо недалекие и подслеповатые люди, либо те, кто притворяется, преследует корыстные цели или просто боится за собственную шкуру...
Удивительно, но в ответ он не обрушил на меня оборонительно-наступательный залп, как я ожидал, а спокойно, с улыбкой сказал:
— Здесь все значительно сложнее.
Я уже слышал от других, что он прекрасно разбирается в политических теориях, имеет серьезные познания в философии и истории. У него было чему поучиться. А лагерь — это еще и академия: здесь все мало-мальски стоящие — учатся.
Мы сидели на крыше барака — давно облюбовали это местечко. Наступала весна, и пригревало скупое на тепло солнце. Здесь нам никто не мешал и вероятность подслушивания была наименьшей. Трудно описать весь круг тем, затрагиваемых нами в беседах на крыше барака: тут не то что пятьдесят восьмая статья со всеми своими пунктами и вторым сроком, могли покатиться с плеч наши буйные головы.
Рядом с Василием меня посещало прозрение. В споре с ним я набирался ума.
Там, на крыше барака, формировалась моя мировоззренческая позиция.
— Из всех высказанных тобой, самая сильная мысль та, — спокойно говорил Василий, — что Сталин сам спровоцировал нападение Гитлера на СССР. За такую новацию не то что НКВД, а почти весь советский народ сегодня тебе голову оторвет!
— Но я это знаю — я был свидетелем этого.
— Ну тогда держи мое возражение: война — это следствие, причина в том, что Сталин Гитлера к власти привел за ручку... И водрузил!
— Как это? — тут пришла очередь удивляться мне.
— А вот так... Еще в конце двадцатых Сталин повел смертельную борьбу с европейской социал-демократией — единственной реальной помехой гитлеровскому национал-социализму. И надо сказать, небезуспешно. Гитлер, еще недавно получивший на выборах всего пять процентов голосов, вдруг прыгает выше всех и становится канцлером Германии. Так кто его туда швырнул?.. Кто ему дорогу вымостил и расчистил?..
— Ничего себе, — еле проговорил я, — а еще стойкий марксист-ленинец!
— Но ведь не сталинист же?
— Но и не тут начало. Оно в самой идеологии марксизма-ленинизма — пришлось сказать мне ему. — Еще раньше пришел я к выводу, что в нормальном обществе не может быть равенства. Каждый человек — это неповторимая индивидуальность. Равенство приведет к деградации личности. Другое дело равенство возможностей, равенство всех перед законом.
Такой же абсурд: каждому по потребностям! Ведь именно вечная, естественная неудовлетворенность потребностей стимулирует стремление к совершенствованию и прогрессу. Удовлетворение потребностей возможно было бы только в обществе беспросветных примитивов, способных желать, мыслить или действовать только по указанию. Впрочем, сталинские и гитлеровские концлагеря заложили основу для осуществления на практике этих «светлых идеалов»...
Еще в школьном возрасте я замечал, как расходится, расползается все то, что в реальной жизни окружало нас.
Рядом с нашим домом проходила железнодорожная магистраль. На запасных путях часто останавливались товарные эшелоны. Их охраняли солдаты, вооруженные винтовками с примк-нутыми штыками. Нам, ребятишкам, было интересно взглянуть на «разбойников». Но к нашему удивлению в вагонах находились только женщины и дети. На вопрос: «Куда вас везут?» — отвечали:
— Не знаем, наверное, в Сибирь, куда же еще...
— А где ваши папы?
— Этого мы тоже не знаем. Может, и в живых уж нет...
— А за что вас?.. — Молчание... И голос из глубины вагона:
— Не хотели бесплатно работать в колхозе, умирать голодной смертью...
Это была реальная действительность в начале тридцатых годов в период насильственной коллективизации и голода.
А в школе учителя, пионервожатые, комсорги преподносили эту действительность совсем в другом виде...
Учительница на уроке диктовала условие задачи по арифметике:
— «Колхозник заработал столько-то трудодней и получил на них столько-то муки, мяса, круп...»
Я поднял руку и сказал, что в задаче все неправильно:
— Колхозники на трудодни ничего не получают... (Тогда в городах по карточкам ничего, кроме черного хлеба, не давали, а на селе люди пухли с голоду и мерли.)
Директор школы долго допытывался:
— Кто тебя научил? От кого ты это слышал?
— Никто меня не учил, это я сам знаю, — упорно повторял я. Вызывали отца. Он тоже был удивлен. В семье не вели таких разговоров.
Уже тогда мне казалось странным, почему фабриками и заводами должны управлять не инженеры, а простые малограмотные рабочие, которых в кинокартинах изображали непременно очень умными. А колхозникам просто вменялось в обязанность поучать образованных людей — этих упорных недотеп, негодяев и вредителей.
Непонятно было мне, почему пролетариат, у которого ничего нет, кроме цепей, должен быть хозяином... Какой же это хозяин, который не сумел ничего приобрести, кроме цепей? Доверь такому хозяйничать, он все развалит.
Не мог я уразуметь, зачем нужно всеобщее равенство? Вспоминал своих сверстников, чья жизнь проходила на моих глазах. Были среди них такие, от которых был один урон. Они все ломали, ничего не умели сделать как следует, лодырничали, ходили всегда неопрятными, неумытыми. Большинство из них и выросли такими же. Одни спились, другие проворовались, третьи отбыли свой срок на руководящих постах, не создав ничего положительного.
Их попытки создать что-то полезное, чаще приводили к развалу всего, к чему они прикасались.
— Разве трудолюбивые, нормальные люди захотят равняться на них? — спрашивал я Василия. — А ведь их не мало и становится все больше и больше. Одни не могут, другие не хотят хорошо работать, когда можно получить и так — в обществе, где все равны. Для лодырей, бездельников, неумех, кое-каков — это самая желанная система. За нее они готовы драть свои глотки на собраниях и митингах, перегрызать глотки не таким, как они...
Несмотря на различие наших с Василием взглядов, по ряду позиций мы ощущали родство душ и инстинктивно тянулись друг к другу. Между нами установилось полное доверие. И что удивительно, наши позиции начали постепенно сближаться, одновременно отмежевываясь от призрачных идеологических догм. Мы вместе шли к прозрению, помогая друг другу.
Не знаю, как ему, а мне было чему у него поучиться. Для меня интересно было узнать, что еще в далекой древности Аристотель, ознакомившись с системой государственного устройства, аналогичного нашему, предостерегал: «При такой системе люди перестанут трудиться, поля зарастут бурьяном, опустеют закрома, все хозяйство придет в упадок». А немецкий канцлер Бисмарк, познакомившись с идеями построения коммунизма сказал: «Выберите страну, которую не жалко»...
Иногда я наведывался в здешний клуб, который размещался в обычном бараке. Помогал художественному оформлению постановок, но сам в самодеятельности не участвовал. Мне было запрещено.
Однажды к нам в клуб обратился небольшого роста, щупленький, отощавший зек. Предложил свои услуги. Говорил он с заметным кавказским акцентом и, как выяснилось, был из Баку. На вопрос — что он может? — ответил:
— Я мастэр спорт, могу забит гвозд...
Все присутствующие едва сдержали улыбку, но «мастэр» добавил: бэз молоток.
Принести несколько толстых гвоздей. Молниеносное движение руки, и гвоздь насквозь прошил крышку стола. Так один за другим он вогнал все принесенные гвозди. На поверхности торчали только шляпки. Мы хлопали глазами, не могли понять, в чем дело. Решив, что не очень поверили в его способности, он взял стальную кочергу и завязал ее узлом. Все были поражены, увиденное не вязалось с внешним видом бакинца. Правда, когда он разделся до пояса, у нас отпали все сомнения. Сплошные мышцы; он мог привести их в движение в любой точке тела. Потом он лег спиной на битое стекло, ему на грудь положили широкую доску, а на нее — большой камень и стали бить по камню кувалдой, пока не раскололи. Бакинец встал с пола, потряс мышцами, как собака шерстью после купания, стряхнул прилипшие осколки стекла, и мы увидели, что на спине не осталось никаких следов.