Декларация прав (современ. изд.)

Якобинцев он называет «чудовищами, достойными самых тяжких наказаний». Под впечатлением сентябрьских убийств он пишет брату, что «Франция как будто укушена бешеной собакой». После того, как Людовик XVI был подвергнут заключению, и в Париже все шире расправлял свои крылья якобинский террор, С. Р. Воронцов начинает яснее представлять себе истинный смысл французских событий. Он даже предвидит победоносное шествие революционных идей и проникновение их в самые отдаленные европейские страны. «Я вам говорил, — пишет он брату 2 декабря 1792 г.: — это борьба не на живот, а на смерть между имущими классами и теми, кто ничего не имеет. И так как первых гораздо меньше, то, в конце концов, они должны быть побеждены. Зараза будет повсеместной. Наша отдаленность нас предохранит на некоторое время: мы будем последние, — но и мы будем жертвами этой эпидемии. Вы и я, мы ее не увидим; но мой сын увидит. Я решил научить его какому-нибудь ремеслу слесарному, что ли, или столярному: когда его вассалы ему скажут, что он им больше не нужен и что они хотят поделить между собой его земли, — пусть он, по крайней мере, будет в состоянии зарабатывать хлеб собственным трудом и иметь честь сделаться членом будущего муниципалитета в Пензе или в Дмитрове. Эти ремесла ему больше пригодятся, чем греческий, латинский и математика».

Французский деспотизм (совр. картина)

Почти те же мысли приходят в голову и графу А. Р. Воронцову. Он также полон тревоги и его неспокойное настроение ярко сказывается в составленной им летом 1790 г. записке для графа Безбородко. В ней он называет французскую революцию «безрассудной, а притом и опасной». Французские события, по его мнению, имеют международный характер. «Я давно изъяснялся, — пишет А. Р. Воронцов, — что сей перелом французской конституции и все то, что им опрокинуто, заслуживает особое внимание государей, дворянства и, можно сказать, всех начальств и властей, веками установленных и в сохранении которых не только всякое лицо и состояние находили собственную свою пользу, но которое и для самой черни существенно нужно». Подобно брату, автор записки усматривает во французской революции элементы космополитического брожения. «Как бы то ни было, — говорит он, — если сей образ правления и мнимого равенства хоть тень окоренелости во Франции примет, он будет иметь пагубные следствия и для прочих государств и с тою только разностью, что в одном ранее, а в другом позже». Почти так же, как братья Воронцовы, относилась к революционной Франции и графиня В. Н. Головина, родная племянница известного И. И. Шувалова, принадлежавшая к самым верхним слоям русского общества. Она с гордостью заявляла французам, что она русская и что «мы не проливали крови своих государей». А в разговоре с графом Сегюром она отзывалась о Робеспьере, как о «преступном деспоте, главе разбойников».

Королева поджигает Национальное собрание (совр. сатир. грав.)

С этими взглядами на французские события представителей русской аристократии нельзя не сопоставить те впечатления, которые вынес Н. М. Карамзин во время своего пребывания в Париже в 1790 г. Он не сразу усваивает все историческое значение тех грандиозных явлений, очевидцем которых ему приходилось быть. «Можно ли было ожидать, — недоумевает он, — таких сцен от зефирных французов, которые славились своею любезностью и пели с восторгом: „Для любезного народа счастье добрый государь“». На его глазах происходило во Франции крушение старого порядка, и, тем не менее, из-под его пера вырастает пышный панегирик этому смытому революционными волнами политическому строю. «Французская монархия, — пишет он, — производила великих государей, великих министров, великих людей в разных родах; жизнь общественная украшалась цветами приятностей, бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком… Но дерзкие подняли секиры на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем».

10 августа 1792 г. (рис. Monnet)

Карамзин не сознавал еще, как широко разлилось революционное настроение во французском обществе. В одном из своих писем он успокаивает московских друзей тем, что «в трагедии, которая ныне играется во Франции, действует едва сотая часть всей нации. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь». Он с осуждением относится к событиям и деятелям великой революции, говоря: «Всякие насильственные потрясения гибельны и каждый бунтовщик готовит себе эшафот». Полный самых лояльных и благонамеренных идей, двадцатитрехлетний «русский путешественник» напоминает «новым республиканцам с порочными сердцами» афоризм Катона: «безначалие хуже всякой власти».

Московские друзья, к которым Карамзин отправлял свои письма, принадлежали к розенкрейцерам или мартинистам, группировавшимся вокруг Новикова — этого идейного центра русского масонства. Масоны, как известно, ставили основной целью своей деятельности нравственное перерождение человеческой личности на основе внутреннего самоусовершенствования. Поэтому вполне естественно, что они крайне отрицательно относились и к рационализму, и к материализму, и ко всем другим доктринам просветительной философии. И к французской революции, как к порождению той же философии, у них не могло быть иного отношения. Тайные политические организации, по мнению московских мартинистов, имели своим предметом «заговор буйства, побуждаемого глупым стремлением к необузданности и неестественному равенству». Однако, при всем своем отрицательном отношении к французским событиям, некоторые из членов Новиковского кружка, например, И. В. Лопухин, довольно ясно представляли себе их основную причину. «Злоупотребление власти, ненасытность страстей в управляющих, презрение к человечеству, угнетение народа, безверие и развратность нравов: вот, по его словам, прямой и один источник революции». До нас дошел ряд писем московских масонов от 1790 г., в которых они довольно часто останавливаются на политических событиях, происходивших в то время во Франции. Революционные сочинения они называют в этой переписке произведениями «мнимой вольности или, лучше сказать, бешенства». Эти письма превосходно вскрывают политическую лояльность Новиковского кружка. Так, А. М. Кутузов в ноябре 1790 г. писал кн. Трубецкому: «Известно Вам, что я великий враг всякого возмущения и что я не перестану твердить, что критика настоящего правления есть непозволенное дело». В письме к И. В. Лопухину он, развивая ту же мысль, говорит: «Я ненавижу возмутительных граждан — они суть враги отечества… Истинная вольность состоит в повиновении законам, а не в нарушении их». В другом письме к тому же Лопухину Кутузов смело ручается за то, что «из среды нас не выйдут никогда Мирабо и ему подобные чудовища». Почти в тех же словах, как и представители петербургских общественных сфер, московские масоны выражают свое опасение относительно надвигающихся с Запада радикальных политических теорий. «Я охотно соглашусь не иметь ни одного крепостного, — пишет Лопухин Кутузову 7 ноября 1790 г., — но притом молю и желаю, чтобы никогда в отечество не проник тот дух ложного свободолюбия, который сокрушает многие в Европе страны и который, по мнению моему, везде губителен».

Отзываясь в самых нелестных выражениях и о событиях и о деятелях французской революции, русские дворяне принимали искреннее участие в жертвах «французской пугачевщины». «Гостеприимство являлось их исконной национальной чертою, — говорит французский историк Оман, — единственной традицией, которую они уважали». Еще летом 1790 г. гр. А. Р. Воронцов советует «королевской партии дать покровительство». «Сие дело, — говорит он, — есть дело всех государей, когда по всей вселенной разослали эмиссаров для взбунтования». Гонимые бурями и ужасами французской революции, «эмигранты, — по словам Сореля, — упорствуя в отвлечениях не менее революционеров, обнаруживали не менее их свой космополитизм». «Они смотрели на себя скорее, как на соотечественников дворян всего мира, чем как на сограждан французов». «Эмигранты, являвшиеся, — по меткому выражению г-жи Сталь, — горстью французов, затерявшихся среди европейских штыков», увозили, однако, за границу все причины своего собственного упадка и обнаруживали такую же неспособность управлять собою, какую они раньше проявляли в заведывании государственными делами Франции. Эти отрицательные стороны в характере представителей французской знати не могли укрыться от тех из русских, которым приходилось сталкиваться с эмигрантами. Так, гр. С. Р. Воронцов в одном из писем к брату дает о них следующий отзыв: «Эмигранты так же развращены и трусливы, как и остальная часть этой безбожной нации, жертвой которой они теперь являются. Они только и заняты роскошью и тщеславием». А гр. Ф. В. Ростопчин, познакомившийся со многими из приехавших в Петербург эмигрантами, недоумевал, «каким образом эти люди могут внушать настоящее сочувствие». «Во мне, — пишет он гр. С. Р. Воронцову, — они никогда не вызывают иного участья, как возбуждаемого трогательной пьесой, потому что эта нация существует только комедией и для комедии… Убийцы и глупцы остались у себя на родине, а сумасшедшие бросили ее, чтобы увеличить собой число шарлатанов на свете». Даже Карамзин, при всей его благонамеренности, сознавался, что французское дворянство и духовенство кажутся ему «худыми защитниками трона». Только немногие, подобно гр. В. И. Головиной, не замечая темных сторон французской эмиграции, с нескрываемым восторгом отзывались о представителях и представительницах Сен-Жерменского предместья, сделавшихся «жертвою французской революции». «То была, — по ее словам, — квинтэссенция старинного дворянства, неприкосновенная в своих принципах».