И Таська, и Артемьевна по случаю выходного были дома. Таська разобрал на лавке какую-то деталь от своего мотоцикла. Носится на нем, что черт, но и чинит часто. Знает в этом толк, привычный ко всяким машинам. Школу механизаторов он еще до службы окончил, трактора может водить, комбайны, в армии управлял тягачом с боеголовками.

— Ну, Евсеич! Славную я тебе шабашку подкинул? — весело встретил парень Ефима. — Видел в окно, как вы по рукам били!

— Какой там по рукам, — отмахнулся Ефим. — Он зачем приходил-то, не скажешь? Ни черта я толком не понял.

— А тут и понимать нечего. Сартыкуль с этого года — приписное озеро. За охотниками горторга. Им так и сказали в охотобществе: хотите, мол, иметь приписное озеро, содержите егеря. — Таська раздумался, вздохнул: — Да, отошла, видно, лавочка. Отстрелялся я вольно. Раньше как было: выдалась свободная минутка, хватай быстрее ружье, патронташ — и охотничай. Теперь же подчинили озеро. Мне, правда, предлагали егерем стать, но какой я егерь, если в уборочную, самую охотничью пору, мне и поспать-поесть некогда, хоть из комбайна не вылазь. Здесь посвободнее человек нужен. Я так и сказал напрямую. В жатву, мол, не до озера мне. Да я, мол, и охотник-то… в открытие только, да так когда. У нас, говорю, Еремка самый заядлый! Тот, дескать, подсадную даже имеет.

Ваньку конечно же валял перед приезжим Таська. И охотник он был не меньше заядлый, чем Еремка, и подсадная была не Еремкина, а его. Еремка только присматривал за Катькой, поскольку Таське все недосуг, все техникой занят. Катьку Еремка держит во дворе, холит, кормит ее — страсть как прожорлива эта карлица, помесь домашней утки и дикого селезня, водит на бечевке на воду. Любит старик глядеть на подсадную, слушать, как она дуроматом трещит, завлекая хахалей. Охотиться, однако, с ней не выезжает. Еремка худо видит и боится подстрелить Катьку.

— Еремка для них староват оказался, — продолжал Таська, — им помоложе надо, из местных желательно. Сысоевский егерь, думаю, куда ни шло. Все лучше, чем чужой, со стороны нанятый. Со своим и договориться можно. Правда, Евсеич? — азартно подмигнул Таська. — Ну, я и навелил тебя. Ты, дескать, хоть и вовсе не охотник, но мужик исполнительный, усердный… в порядке станешь озеро содержать.

— Ага, ага… так и сказал, — поддержала Таську мать, маленькая, сильно седеющая и сутулящаяся Артемьевна. — Ефим, мол, в бригаде работает. У него, мол, посвободнее со временем. Он-де сосед наш, в одном порядке живет.

— Стало быть, егерь ты сейчас, — тряхнул опять буйным чубом парень. — Действуй, Евсеич! Рука моя легкая!

— Какой там действуй, какой егерь… Разговоры это только одне.

Ефим и впрямь не принял всерьез разговора с Таськой и Савельевым. Вскоре, однако, в начале уж февраля, Прокшиным пришел перевод из города, как и обещано было. Не наврал, выходит, Савельев-то, не шутки шутил. А все вроде бы походя делал.

Чуть позднее, по почте же, Ефим получил конверт с зарплатной ведомостью, где он значился экспедитором районного горторга. Бухгалтерия просила Ефима расписаться в ней и выслать обратно.

Ефим был поставлен перед свершившимся фактом. Его оформили, выдавали деньги. Пришлось приниматься за работу, осваиваться в новой для себя должности. Правда, легкость, с которой он устроился егерем, и то обстоятельство, что зарплату ему выдают, как какому-то экспедитору, вызывали у него поначалу некоторое беспокойство. Что-то не совсем ладно здесь, не по закону вроде?

Но желание присматривать за озером, оберегать Сартыкуль — вон сколько нынче дичи понапрасну губят — взяли над мужиком верх. В конце концов, его ли это печаль — откуда и как выкраивают деньги. Он будет брать свое, честно заработанное. Ведь семья у него все-таки. Дочерям помощь всегда кстати: Алевтине двух пацанов поднимать, Шурка порой на наряды издержится. Наряды-то бабам не дешево обходятся. На одни вон сапожки может цельная месячная получка уплыть. Девки, одним словом, от лишней десятки не откажутся, не подумают даже.

И вот, сразу же после первой своей егерской зарплаты (зимой в колхозе посвободнее с работой — отпросился), выбрался Ефим в город, нашел районное охотобщество. Там о нем знали и ждали его. Председатель общества, строгий, требовательный мужик, вручил Прокшину егерское удостоверение, потолковал немного с Ефимом, подучил кое-чему, насовал в руки разных охотничьих книжек и брошюр, читать наказал и почаще заглядывать.

Долгие зимние вечера Ефим теперь высиживал за привезенными книжками, с егерскими правами и обязанностями, со сроками и правилами охоты знакомился. Незаметно пристрастился к чтению такого рода, увидел в нем интерес и пользу для себя. Он даже в колхозной библиотеке выискивал теперь и выписывал книги об охоте.

А после того как в апреле месяце прислана была вместе с мартовской получкой и премия за выполнение торгом квартального плана, усердие Ефима еще больше возросло, хоть премию эту ему как-то неудобно принимать было (кто-то там старается, план выполняет, может быть, жилы рвет, а он здесь, выходит, пенки снимает). Но и отказываться вроде бы не имело смысла. Дают, значит, знают за что. Значит, спросят потом.

Весной Ефим еще раза три выбирался в город, на совещание егерей, послушал более опытных товарищей, собаку в своем деле съевших. Имел опять разговор с председателем охотобщества. Председатель на сей раз остался доволен Ефимом, его искренней заинтересованностью, его теперешним пониманием егерского ремесла.

Все лето Ефим рьяно присматривал за Сартыкулем, выпроваживал с него кушевских мужиков, пробовавших ставить сетки на карасей, гонял по весне ребятню, охочую до утиных яиц, крепко ругался с колхозными пастухами, чтоб те не подпускали скот близко к озеру, разве что в месте водопоя. Коровы, как известно, вытаптывают гнездовья утки. Было, короче, озеро под надежной защитой.

А где-то в середине августа вкатили в Сысоевку два груженых голубых ЗИЛа, остановились перед избой Прокшиных. Водители, здоровые молодые парни, сгрузили с машин семь новеньких свежепахнущих лодок, сносили Ефиму во двор паклю, смолу, банки с краской (хозяин на работе был) — и угнали.

Ефим две недели конопатил, смолил вечерами лодки, сделал им обкатку на озере, выкрасил в желтый цвет, под осенний камыш.

За три дня до открытия охоты он опять побывал на егерском совещании, получил последние указания, последние инструкции, как нужно работать, как лучше не допустить нарушений и браконьерства в осенний сезон. Получил бланки разовых путевок, которые он, как егерь, имел право выписывать, и, вернувшись домой, начал готовиться к встрече горторговцев.

На исходе дня, в косых негреющих лучах закатного солнца, закурилась, ожила дорога с большака на Сысоевку. Синяя «Волга» бойко катила впереди длинного пыльного шлейфа.

Ефим выскочил встречать гостей на крыльцо. Но «Волга» неожиданно свернула перед деревней, погнала целиной, твердым солончаковым пустырем, и, обогнув Сартыкуль, затормозила на той стороне озера, вблизи одного возвышающегося березового колка.

«В деревне, значит, не схотели заночевать», — с досадой подумал Ефим. Зазря он, выходит, ягушку решил.

Он вывел со двора Серого, поехал к охотникам ве́рши. Из «Волги» вылезли четверо, один представительный, солидный («Директор, наверно», — решил Ефим), и трое других, мало чем отличных друг от друга издали. Вылезли, походили вокруг машины, поприседали, поразминали ноги. Потом дружной кучкой направились к Сартыкулю, приноравливались, видно, изучали озеро, настраивались на утреннюю зорьку. Они громко разговаривали, смеялись, разводили руками. Голоса их далеко разносились в вечернем остывающем воздухе.

Ефим, не доезжая компании, спешился, как-то неудобно торчать перед начальством на лошади, пустил мерина пастись, бросив ему повод на шею.

— А вот и Евсеич! — шагнул навстречу егерю порывистый Савельев. Не в зимней мохнатой одежде он виделся тощим и высоким, на себя не похожим.