Однако, эти страстные и нежные излияния были только рамкой, окаймлявшей иной сюжет, иные слова. Александра Федоровна оставалась верна себе. Она не забывала о главном—о своем влияние

об укреплении власти того, кто должен проводить предначертания свыше и рассеять все ее сомнения и тревоги. Вот почему иногда рядом с нежным вздохом любви умещается прозаическое напоминание о назначении или смещении какого-нибудь министра, а среди страстных поцелуев она улучает минуту поговорить о ссоре генералов, о кознях ненавистных ей общественных деятелей и о многом другом.

Она приучает своего супруга к откровенности, доведенной до крайних пределов. Нет такой интимной стороны ее жизни, о которой не было бы речи. Каждый шаг на виду, каждое физиологическое отправление ее женского организма служит предметом сообщения. И все же было бы ошибкой считать ее откровенной до конца. Под покровом всех этих «разоблачений» внешней жизни, при той исключительной близости, которая, казалось, лежала в основе ее отношений к царю, подлинная сущность Александры Федоровны оставалась нераскрытой, замкнутой на дне ее души. Осознавала ли она сама эту сущность или смутно угадывала ее, трудно сказать. Но в главном она не делилась ни с кем. У ней проскальзывает собственное признание в этом:

«Мы не показываем друг другу то, что мы чувствуем», — говорит она мужу. Но все же она водила его по всем кривым закоулкам своей слабо освещенной души и имела право требовать от него такой же откровенности.

«Выскажись откровенно твоей старой женке, твоей когда-то невесте, — пишет она царю: — делись, всем со мной; может-быть, будет легче, хотя иногда легче носить горе одному, не давая себе размякнуть»

Надо думать, что Николай II в долгу не оставался и в отношении жены приучал себя быть добросовестным. Она, таким образом, была осведомлена о ходе его мыслей, о каждом неудовлетворенном желании, о первой тревоге, как только она возникала. Это было, конечно, необходимым условием ее влияния. 'В противном случае, она часто не достигала бы цели.

Дети, несомненно, укрепляли отношения между Александрой Федоровной и ее мужем. Особенно с момента появления на свет наследника. Николай II испытывал облегчецре каждый раз, когда менял обстанрвку государственного деятеля на детскую комнату. Добродетели и мягкости как раз было в нем столько, чтобы не стеснять отцовское чувство. Дочери ничем не выделялись: непритязательные, средние светские барышни, которые должны были ко времени закончить свой девичий стаж, чтобы вступить в брачный союз с отпрыском какой-нибудь иностранной династий. Сын — надежда и продолжатель рода, но и постоянный источник тревог и опасений, больной, искалеченный мальчик. Не о системе воспитания приходилось думать и не о<гом, кого приставить к нему в качестве руководителя и наставника. Главная задача была — сохранить жизнь какой угодно ценой, каким угодно способом. Дядька и доктор неотступно следовали за ним.

Александра Федоровна не уставала заботиться о сыне. На нем сосредоточена была вся нежность, скупо отпущенная природой этой женщине. Смерть наследника причинила бы ей непоправимый удар. Не только инстинкт матери подсказывал тревогу. Вакантный, в будущем престол выдвигал влияние родственников царя. Открывалась дорога для посторонних авторитетов, зрела почва для дворцовых интриг. Заботой о сыне, постоянными- опасениями за исход его болезни был тесно связан с царицей Николай II. Это была их общая, единая и очень интимная 'сторона жизни. Пожалуй, отцовское чувство было более непосредственным, чем материнское. Умственному и духовному облику царя как раз соответствовал такой уклад мещанской семьи, в которой превыше всего ценится внешнее благополучие, безмятежность существования, порядок и уют. Чем сильнее разлаживалась жизнь внутри государства, тем «семейственнее» становился царь. За скромным чаепитием, чтением английских романов, игрой в шашки можно было остаться самим собой, обыкновенным армейским служакой, в меру любящим жену, детей, сослуживцев и начальство, в данном случае «божественное» ...

Александра Федоровна не обладала качествами радушной, приветливой хозяйки, этого не превзойденного идеала средней мещанской семьи. Создать привлекательный центр, окружить заботливым вниманием каждую мелочь домашнего обихода, оставить на всем отпечаток «Gemutlichkeit» — того, чем горделиво блещет добродетельный немец, — царице не было свойственно. Она стремилась к этому уровню, зная, что в числе прочих связей с мужем и семейный культ занимает не последнее место. Но в душе нехватало мягкости, умиротворяющей любви. Да и «беспокойство ума» выносило ее за пределы домашнего уюпга, мерно тикающих часов и заведенного порядка жизни. Она полна напряженной тревоги за сына; этой тревогой она делится с Николаем II; но тщетно искать в ее упоминаниях о мальчике каких-нибудь выражений ласки, обычной сентиментальности, которые могли бы выдать подлинную сущность бесхитростной, материнской любви. Конечно, привязанность ее к сыну была велика; боль, обида, страх тяжелым грузом увеличивали «ношу» жизни ... Материнство не давало выхода отяжелевшему сознанию, не приносило удовлетворения, не успокаивало.

Александра Федоровна особенно страдала от такой 'своеобразной опустошенности. Она всячески стремилась развить в себе противоположные душевные свойства. Но есть люди, которых преследует несоответствие между «хочу» и «могу». Будучи в центре семьи, она распространяла холод вместо тепла, нарушала порядок и безмятежность своей болезненной возбудимостью и постоянным беспокойством. Достаточно взглянуть на обстановку ее интимной комнаты в Александровском дворце, чтобы убедиться, как давит этот бездушный подбор вещей, как мало тут уравновешенной примиренности и так называемого «уюта». Правда, еще меньше царственного величия было во всем окружающем. Куда ни глянешь, на всем лежит отпечаток испуганного жизнью человека, лишенного чувства гармонии, потерявшего свое место. Поэтому не видать преемственной связи с прошлым, нет традиций, нет стиля ... Случайный порядок, случайные вещи. Эпизод заменил устой.

«Жизнь трудно понять» — любила она говорить. И это было совершенно искреннее признание. Дети в этом смысле не находили в ней опоры. Ее философия мало подходила к запросам юности* Недоступность и рассудочность, вероятно, отпугивали дочерей. Наследник находился на особам (положении, и ело отношения к матери еще не успели сложиться. Но, как бы то ни было, Александра Федоровна делала над собой чрезвычайные усилия, чтобц, уложить всю свою «непосредственность», всю заботливость и любвеобильность матери в семейный уклад, который со времени рождения сына особенно привлекал Николая II.

Она выступала пред ним не только в образе любящей жены, верного .друга и советницы. Привлечь Николая II, подчинить его, как обольстительная женщина может подчинить себе мужчину, — эта задача ей не так легко удавалась. Женственное начало в ней было заглушено. «Умственность» и резонерство преобладали. Она тяготилась своей женской долей. Ее любимым выражением, по свидетельству Шульгина, оставалось: «Ах, если бы я была мужчиной!».

Роль избалованной капризной женщины, хрупкой игрушки, вся сила которой в размягчающем влиянии, — такая роль противоречила ее природе. Она с тоской не раз восклицала:

«Бывают минуты, когда мы, женщины, не должны существовать!..».

Только иногда она «распускала» себя и капризно отшвыривала всякие политические темы и заботы о власти. «Чорт бы побрал все эти Балканы! ..». Или: «теперь еще эта идиотская Румыния» — бросает она нетерпеливо. В такие минуты хотелось бы пренебречь всеми условными приличиями придворной жизни и глубоко зачерпнуть свежего воздуху или забыться в каком-нибудь вихре увлечений, простой, бесхитростной веселости. Но эти минуты были редки и быстро проходили. Еще раньше, в первой половине своего царствования, она, бывало, жаловалась на монотонность жизни. «Я Десять лет тут, в Царском, как в тюрьме» — обмолвилась она однажды на полуофициальном приеме. Впоследствии возобладали иные настроения. Чувство одиночества со-временем' приняло иное направление; психика самоотравлялась, беспомощно искала выхода и нашла его в экзальтированном суеверии, в религиозно-мистическом трансе. В этом последнем источнике черпала она силы для самообладания, даже для подъема.