Мне захотелось защитить гелиал, и я протянул к нему руки.

Тепла почти не ощущалось. Неосознанно, я стал подпевать — почему-то казалось, что это поможет — и ему, и мне — стать сильнее.

Чудовище внутри меня спало. Что-то по-прежнему отвлекало его внимание.

Время раздвоилось — внутри меня оно тянулось, как долгая-предолгая зима на полуострове Ойгир, а снаружи — летело, так же быстро, как солнечный свет. Я видел, как потухли красные огни сумерек, как вставали на востоке созвездия, как поднялась Луна и полетела по небу, сначала огромная, затем, уменьшаясь и уменьшаясь, опала за горизонт. Наступила предрассветная тишина.

Гелиал вырос до размеров небольшого яблока, и напоминал маленькую модель Солнца, вроде той, что была у моего деда когда-то, много лет назад. Звук его теперь напоминал звук колокольчика.

Время застыло. По небу разлилось золотое сияние, и это был вовсе не рассвет. Больше всего оно напоминало небесный шелк, о котором рассказывал Винф — когда в зимнем небе переливается разноцветное сияние.

Вуаль растеклась по небу, и, замерев на мгновение, опустилась на землю где-то в долине. Я почти видел, как все преобразилось.

…Капли росы сияли подобно маленькому Солнцу. Из деревни вереницей потянулись люди. Каждый из них нес кувшин или что-нибудь в этом роде. Где-то среди них шел Винф.

И в тот миг, когда солнечная роса угасла, а утро еще не наступило, мой гелиал, наконец, вспыхнул в полную силу. Я подумал об Омо, моей тоске и о том, чего я сделать не успел, пока она была рядом.

Омо.

Она была частью моей песни и песни мира, и я был ее частью. Почему мы не вместе?

Я поднял взгляд и понял, что долина с солнечной росой куда-то исчезает, превращаясь в темноту.

До меня донесся клекот чаек и порыв свежего, морского ветра, и я увидел, что под ногами у меня оказался странный синий песок.

Глава 21. Мелодия мира, мелодия хаоса

Дикая, ни с чем не сравнимая радость захлестнула Аллегри.

Омо пела, и как! В ее песне была и грусть, и предчувствие радости… Музыка переливалась вместе с шумом волн, переплеталась с ветром. Она что-то меняла в пространстве и, до тех пор, пока не достигла апогея силы, флейта могла ее поймать — ее и душу той, что пела сейчас вместе с миром.

Он сжал инструмент в руках и почувствовал его пульсацию. Наверное, именно так стучит сердце ребенка, перед тем, как он появится на свет.

Солнце затянуло перламутровыми тучами. Аллегри поднес флейту к губам.

Омо вдруг пошатнулась, как будто на нее налетел шквал особенно сильного ветра, однако это ни на миг не ослабило ее песню. Ничто не могло на нее повлиять — сейчас.

Аллегри набрал воздуха в легкие… и его пальцы намертво приклеило к инструменту. От них потекло по телу странное чувство, как будто жидкий холод. Это было больно, и конечности перестали слушаться, но художник почему-то почти не боялся. Слишком длинный путь пройден, думал он, чтобы отступать.

Все возможные исходы равным образом его устраивали: и собственная смерть, и то, чем он так долго гонялся — совершенное, ничем не ограниченное творчество.

Многое было поставлено на карту.

Флейта засвистела, сама по себе.

Омо побледнела. Краски мира вокруг нее стали выцветать.

Ее гелиал разгорался сильнее и сильнее, как будто пытался затмить свою хозяйку и ту призрачную жемчужину в небе, которую только по недоразумению назвали Солнцем. Миг — и шар раскинул лепестки, по которым, пульсируя, побежали молнии. Скоро они заняли почти все поле зрения.

Флейта пока не пела, однако художник чувствовал ее нетерпение — нетерпение вещи, которая скоро обретет душу.

Секунда, все застыло, словно прекратило дышать.

Затем…

Аллегри почувствовал, что он может шевелить пальцами, даже вдохнуть. Облегчение было таким сильным, что художник успел испугаться, что флейта исчезла. Но нет — инструмент лежал в его руках, и светился нежным, переливающимся, почти музыкальным сиянием.

Аллегри поднял глаза. Омо сидела на коленях и опиралась о землю руками. Ее изрядно отросшие, мокрые от морской воды волосы касались песка. Под ними расплывалось темное пятно, то ли вода, то ли кровь… В воздухе висела мерцающая точка, светившая таким неровным светом, какой бывает только у свечи — перед тем, как она погаснет.

Мужчина перевел взгляд на горизонт и едва не уронил флейту. Сначала казалось, что небо и море заполнила стая насекомых, однако уже в следующее мгновение стало ясно, что это дыры — черные, бездонные, зияющие, как будто кто-то сорвал картину со стены, а там оказался ход в пещеру.

Они пульсировали, сливались друг с другом, образуя неравномерную сеть. Мир вокруг стал походить на дырявое одеяло.

Омо медленно завалилась набок. Ее гелиал все еще мерцал, однако никто бы не сказал, что это надолго.

Пятна на небе множились, росли, переходили на океан и землю. Песок под ногами Аллегри стал бугристым. Одно пятно прошло под его стопой, и он на мгновение почувствовал, как проваливается в пустоту.

Я в безопасности, подумал он, сжав флейту в руках. В глубине его сознания раздался тихий смешок Нимма.

…На другом конце этого мира, в столице Архипелага Чайка, Дворец Мьон обрушился на город. Магия, та великая человеческая магия, которая поддерживала его на протяжении многих веков, вдруг куда-то исчезла.

…Чатальское Хранилище Знаний сложилось вовнутрь, как будто его взорвали, но только наоборот. Все книги, документы, к созданию которых магия была хоть каким-нибудь образом причастна, сгорели дотла во мгновение ока, даже та страница из Атласа, которую Аллегри получил в собрании книг господина Моно. Вспышка, и вот уже вместо обрывка остался лишь пепел.

…В этот самый момент убийца, который стоял в спальне императора Ойомея, Дагала III, обнаружил, что его заклинание не действует, а сам император проснулся и смотрит на него взглядом, который не предвещает ничего хорошего.

Лекарства перестали действовать, волшебные инструменты замолкли, вещи, созданные с помощью этого человеческого искусства, превратились в прах. Самые могущественные маги Агатхи умерли мгновенно, как только засветилась флейта, другим постепенно становилось все хуже. Так, один ойгирский шаман далеко на северной оконечности материка почувствовал себя плохо, но успел собрать солнечную росу, прежде чем потерять сознание. Вслед за ним полегли жители деревни.

Умерли сестры в Храме детей Хаоса: безумные Шатья, Шанти, Шакти, Шарти и Шаати, и их единственная разумная, но такая уставшая от жизни сестра Шати. Пожалуй, они были одними из немногих, кому флейта принесла если не счастье, то хотя бы освобождение.

Всепожирающая, жадная тьма опустилась на мир: на Поющую пустыню, и на Бездонную глотку, гигантский водоворот рядом с полуостровом Ойгир, и на дома симфоний Редмонда Мьона — он все-таки построил их, и на цирк, в который так хотела попасть Виорика — Фламменшайн, на странные железные столбы Айзернен-Золена и его красное небо, разноцветные озера Парапелта и озеро Кршадон, место тишины Кантэ, на Драконий материк и четыре солнца Фару, и на дом для спящих жертв снежных бабочек…

И на Синий остров, место, где когда-то мертвецы из ближайшего поселения отправлялись в свой последний путь.

Аллегри не боялся. Он помнил, что ему приснилось тогда, в Алавесте, той осенью, когда он как никогда был близок к самоубийству. Он знал, что надо делать.

Он закрыл глаза и представил себе розу. Сначала обыкновенную, вроде той, что показывал ему Мирлинд Мьон, король Архипелага Чайка. Представил ее запах, колючие шипы, обратную, шершавую сторону листьев. Цвет? Пусть будет розовый.

Аллегри нахмурился. Ему не нравилась такая роза. Таких было слишком много на этом свете. Пусть будет синяя. Хотя нет.

Он сосредоточился и наконец, поняв, чего ему хочется, прикоснулся губами к флейте.

Тонкий звук, ласкающая слух мелодия. При первых же нотах мир содрогнулся, и значительный кусок Синего острова рядом исчез, оставив Омо на краю пропасти.