Я вдруг понял, что статуи на самом деле вкопаны в землю, примерно по пояс.

"Почему ты наоборот", вдруг пришла мне в голову странная мысль, вопрос, заданный непонятно кем — это уж точно был не я — и в непонятной форме.

Я моргнул и снова взглянул на статую.

"Почему ты не", повторил голос.

— Винф, ты слышишь? — тихо спросил я.

— Нет, — нахмурился он. — По ощущениям похоже на Степь, с той разницей, что я не могу дотянуться до… них. До мертвых.

— Ты думаешь, это души?

Он не ответил — ушел в себя. Глаза под закрытыми веками двигались.

Винф тряхнул головой.

— Слишком мало сил. Не получается.

Я снова посмотрел на статую. На плече была трещина, из которой рос не то вьюнок, не то неизвестный мне вид плюща.

"почему" "ёш".

— Она пытается что-то сказать.

Винф стиснул мою руку.

— Попробуй прикоснуться снова, — сказал он.

Я осторожно дотронулся до плеча изваяния. Какое-то мгновение стояла тишина, и внутри меня, и снаружи, и вдруг я услышал тонкий всхлип. Статуя изображала пожилого мужчину, и такой звук от нее был, по меньшей мере, неожиданным.

"Храм Кукол" "Мы здесь".

"Поющих".

"Мы здесь".

Я вздрогнул, Винф посмотрел на меня вопросительно.

"Ты не поёшь", говорили голоса.

"Ты не понимаешь", вторили им другие.

"Слушай", третьи. И, почти против воли, я прислушался.

Где-то далеко звучала тихая мелодия. Она не приближалась, однако я тотчас узнал ее. Та самая, что спели мы с Омо на вершине сторожевой башни, между Пустыней и поселением отшельников.

— Откуда?!

— Что? — спросил Винф, однако его голос теперь был почти неслышным.

"Ты думал, что мелодии сочиняешь ты".

"Но послушай".

"Это музыка мира" "Без нее все исчезнет".

"Навсегда""но послушай".

"Поющие остаются здесь".

"Спроси, что значит слово атмагар" "Для чего они рождаются".

"Он не понимает ответ, но ты поймешь".

"И как ты можешь" голоса вдруг начали кричать "КАК ТЫ МОЖЕШЬ МОЛЧАТЬ".

"КОГДА".

"ТЫ".

"ПРИШЕЛ СЮДА".

"Спроси у своего друга".

"Спроси у него".

"Тихо" "Тихо всем".

Последние фразы, видимо, предназначались не мне. Я открыл глаза: Винф смотрел по сторонам, как будто ждал нападения. Беспокоился. Он не любил, когда происходящее ускользало от его понимания.

Наши взгляды встретились.

— Винф, — сказал я, — кто мы?

— Мы?

— Я и Омо.

Он посмотрел серьезно, вспоминая что-то. Руку так и не отпустил.

— О Поющих, вообще, мало сведений. Но мой учитель, Укшани, как-то сказал, что Атмагары — это своего рода музыкальный инструмент. И играют на нем изначальные силы, те, которые существовали еще до сотворения, и из которых все создано. В общем, я уже не помню точно… Но он еще говорил, что Поющие сами знают, что они такое.

— Я знаю? Я — знаю?! — моему возмущению не было предела.

С самого начала я мучился неопределенностью — кто я, зачем я, что за странные силы были дарованы мне при рождении и что, в конце концов, с ними делать. И Омо… Почему именно мы были втянуты в этот водоворот? Я мог, в конце концов, действительно поехать в Центральный город и поступить в университет, как до того делали мои отцы, деды и прадеды.

И вдруг, со всей ясностью, мне пришел в голову ответ. Не слова, нет, скорее, это был поток образов, каждый из которых утверждал одно и то же.

Глаза изваяний полыхнули синим светом. Впечатление было такое, словно они кивнули, хотя никто не сдвинулся с места.

"Ты понял"

"Теперь ты знаешь".

"Мир держится на музыке и магии, но на музыке — в первую очередь, потому что магия всего лишь дочь первой мелодии. Спроси, сколько лет Окарине, богине музыки, и она скажет, что ее отец Нимм, первозданный хаос".

"Магии мало, потому что она имеет свойство иссякать, если и песен в мире мало".

"И тогда рождаемся мы, Атмагары".

"Продолжай петь".

"Без этого ты никогда не сможешь увидеть ее снова".

"Мы поможем. Твоему тоскующему другу".

"Так надо".

Огни погасли. Пара секунд кромешной тьмы — и мир вокруг появился снова.

Но уже без тумана. Поле выглядело странно голым без него.

Винф отнял руку от моего плеча и непроизвольно потер ладонь, будто хотел удостовериться, что она все еще ему принадлежит.

— Что это было? — спросил он.

Я пожал плечами. Мне не хотелось говорить об этом. Я получил сокровище — понимание, и не знал, что с ним делать. Пока не знал.

Но петь я снова начну. Пусть и не сейчас.

— Пойдем, — сказал я. — До моря осталось совсем немного.

— Как и времени.

Солнце приближалось к зениту.

Едва мы сдвинулись с места, чтобы выйти из туманной долины, как нас подхватил невесть откуда налетевший вихрь. В моей памяти остался белый лес и сверкающее серебром море, далеко за которым — я откуда-то знал — была граница вечного, нетающего льда.

Мы летели над океаном, почти над самой водой. Мне не было страшно. Все-таки эти статуи, в определенном смысле, мои предки.

"Дальше мы не можем помогать, но — дадим замену. До встречи", — услышал я знакомые затихающие голоса.

Под нами появилась лодка. Заметить ее было не так легко — по цвету она почти совпадала с водой, а сквозь дно мы могли видеть плавающих в глубине рыбок.

Ветер плавно спустил нас в лодку и стих.

— Ты не хочешь мне рассказать, что произошло? — снова спросил Винф, проверяя наше суденышко на прочность. Борта чуть прогибались, но не более того.

Я покачал головой. Это касалось только меня.

Во взгляде Винфа промелькнуло что-то похожее на беспокойство. Я отвел глаза. Солнце было на той же высоте, просто в другой стороне, и на горизонте вставали гигантские облака, похожие на пасмурные замки.

— Ты знаешь, — вдруг сказал я и зачерпнул воды в горсть, — мне кажется — моя жизнь прошла в совершенно пустых занятиях. Хотя нет, — я перелил воду в другую ладонь, затем отряхнул руки. Теперь они пахли морской солью, — пустых мыслях.

Наши тени проваливались куда-то в глубину океана, и от этого было немного не по себе.

— Посмотри на меня, — сказал Винф. Я взглянул. В его глазах, казалось, шел дождь. — Не делай глупостей. Не повторяй моей ошибки и не взваливай на себя то, что вполне можно разделить… да хотя бы со мной.

Я снова покачал головой, неопределенно.

Прости, Винф, но некоторые вещи требуют одиночества.

Одним пасмурным утром Аллегри проснулся от странных звуков. Они вызывали тревогу, и художник почти сразу понял, что это.

Кого-то рядом тошнило, мучительно, на пустой желудок. Аллегри почувствовал себя беспомощным, как было в детстве, когда мать медленно умирала не то от болезни, не то от какой-то отравы. Ему пришлось напомнить себе, что ее вот уже сорок пять лет как нет в живых, а сам он давным-давно вырос.

Кроме того, у него есть дело, которое надо закончить.