Подавленный этой мрачной мыслью, он обходил залы музея, не осознавая, что некий субъект в жилете и тирольской шляпе следовал за ним на расстоянии, прячась за поворотом или колонной, если объект преследования задерживался у какой-либо из выставленных картин. Это была обоснованная предосторожность, так как в этот час во всём музее не было других посетителей, но в то же время была излишней, потому что Энтони не обращал внимания даже на работы, на которых останавливался его взгляд. Только завидев первую картину Веласкеса, он отбросил свои размышления и сосредоточил всё внимание на этих произведениях. В этот раз его с неодолимой силой притягивали два определенных персонажа.

Диего де Аседо по прозвищу Кузен и Франциско Лескано наслаждались бы в этом мире одинаковым общественным положением или, иными словами, были бы хуже собак, если бы Веласкес не отправил их в царство бессмертия через переднюю дверь. Аседо и Лескано были карликами, входившими в состав многочисленной шутовской братии при дворе Филиппа IV. Картины с их изображением - большие, метр в высоту и восемьдесят пять сантиметров в ширину, портреты принцесс Маргариты и Марии-Терезы были такого же размера. Художник одинаково смотрел на все модели, будь то принцессы или карлики: человечным взглядом, без лести, но и без сочувствия. Веласкес - не Бог, он не чувствовал себя призванным судить мир, давно и безвозвратно созданный к тому времени, когда он в нем появился; его миссией было строгое воспроизведение мира таким, как есть, и он старательно ей следовал.

Лескано, очевидно, страдал идиотизмом; надо полагать, Аседо тоже. Вдобавок к скудоумию, или, может быть, в его результате, двое шутов делали на картинах то, что требовало минимального ума и обучаемости, двух качеств, которых они были лишены: Кузен держал открытую книгу размером почти с него самого, а Лескано - колоду карт, как будто готовясь раздать их для игры. Открытая страница книги Аседо выглядела покрытой строчками и даже иллюстрированной, но это обычный трюк Веласкеса: при близком взгляде становилось понятно, что буквы и картинки представляют собой лишь однообразные пятна. То же самое с колодой карт. Шуты занимали большую часть полотна; с правой стороны каждой композиции были изображены горы Гуадаррама; удаленность гор и отсутствие других объектов позволяло понять, что карлики находятся в поле; свет падал, как в поздний час; общая картина наводила на мысль о запустении. Величие гор на заднем плане и образец незначительности и беспомощности на переднем.

Энтони был так поглощен этими персонажами, что сам того не замечая шевелил губами, словно бы разговаривая с ними. В это мгновение Аседо и Лескано представлялись ему единственными существами, способными понять и разделить его печаль перед лицом надвигающейся катастрофы, которая разрушит всё на своем пути, начиная с прекрасного и благородного, и не будет знать жалости к слабым. "Это не моя страна, - пробормотал зачарованно вглядывающийся в картины англичанин, - было бы абсурдом связывать свою судьбу с судьбой людей, которые со мной не считаются и даже не знают о моем существовании. Нельзя объявить бегством то, что является всего лишь разумным отступлением".

Карлики не отвечали. Они смотрели прямо перед собой, но не на зрителя, а на что-то другое, вероятно, на самого рисующего их Веласкеса, а может быть, в бесконечность. Это безразличие не удивляло Энтони, который не ожидал большего. Для него эти карлики представляли собой народ Мадрида, немых спутников на пути в бездну.

Он развернулся, чтобы направиться к выходу, по-прежнему погруженный в параллельный мир живописи, как вдруг обратил внимание, что к нему решительным шагом направляется какой-то человек в жилете и тирольской шляпе. Это мгновенно швырнуло его обратно в реальность: без сомнений, это тот самый коварный Коля, и он идет к нему с преступными намерениями. Словно в кошмарном сне, ужас сковал ноги Энтони, он хотел крикнуть, но из горла не вырвалось ни единого звука; инстинкт самосохранения заставил его поднять руки, и он бестолково ими взмахнул, чтобы защититься и отбить атаку. Видя такую реакцию, мужчина испуганно остановился, учтиво снял шляпу и воскликнул на высокопарном английском:

- Ради Бога, Уайтлендс! Вы сошли с ума?

Паника уступила в сознании Энтони место изумлению.

- Гарриго? Эдвин Гарриго?

- Я не знал, как с вами связаться, и не хотел обращаться в официальные инстанции, поэтому решил прийти в музей, убежденный, что рано или поздно встречу вас здесь. В худшем случае, сказал я себе, черт возьми, визит в Прадо стоит всех неудобств путешествия.

Изумление прошло, и Энтони охватила глухая ярость.

- Не ждите теплого приема, - процедил он сквозь зубы.

Старый хранитель пожал плечами.

- От вас я ничего не ожидаю. Тем не менее, вам следует быть мне признательным, - он указал на шутов и добавил: - Мы не могли бы поговорить без присутствия этих несчастных? Я поселился в двух шагах отсюда, в "Палас-отеле". Там нам будет спокойно и удобно.

Энтони колебался. Он бы с огромным удовольствием отправил к черту самодовольного интригана, но здравый смысл подсказывал ему, что не стоит враждовать с мировым авторитетом в живописи, который мог принести как огромную пользу, так и множество проблем. После недолгих раздумий он сделал жест неохотного согласия и направился к выходу, старый хранитель следом. Они безмолвно пересекли бульвар Прадо, затем нашли уединенный уголок в роскошной ротонде, скинули пальто, развалились в шелковых креслах и продолжили напряженно молчать до тех пор, пока старый хранитель не сказал вполголоса:

- Ей-богу, Уайтлендс, бросьте вы уже свою проклятую подозрительность. Вы и правда думаете, что я хочу украсть у вас заслугу этого открытия? Подумайте хорошенько, я хранитель Национальной галереи, личность, если позволите мне такую нескромность, всемирно известная, и мне осталось совсем немного до пенсии. Поставил бы я под угрозу репутацию всей своей жизни из-за авантюры с неясным результатом и, если позволите так сказать, сомнительной законности? Даже если бы я решил совершить подобное безрассудство, приехал бы я сюда только для того, чтобы ввести вас в курс своих намерений?

Энтони выждал несколько мгновений, прежде чем ответить. В другой стороне зала нежные звуки арфы обволакивали журчание голосов посетителей.

- Не будьте лицемером, Гарриго, - произнес он наконец с холодным спокойствием. - Вы хотите, чтобы я поверил, что вы бросили свой кабинет на Трафальгарской площади и чай в "Савое" только ради того, чтобы влезть в это осиное гнездо с единственной целью поговорить со мной о картине, которую вы даже не видели? Не смешите меня. Вы приехали, чтобы ухватить кусок пирога, если не пирог целиком, и явились ко мне лишь потому, что я единственный человек, который может привести вас к тому месту, где спрятан Веласкес. К счастью, у меня хватило ума не раскрыть вам его в письме. Напротив...

К ним приблизился официант и поинтересовался, не хотят ли они что-нибудь выпить. Эдвин Гарриго попросил кофе, Энтони же не стал ничего заказывать. Когда официант ушел, старый хранитель принял огорченный вид.

- Вы всегда были человеком недоброжелательным, Уайтлендс, - сказал он беззлобно, словно описывая мебель. - Уже студентом вы были таким, и эта черта лишь усилилась с возрастом. И с недостатком профессиональных успехов, если вы позволите мне так сказать. Усвойте хорошенько вот что: я не хочу иметь никакого отношения к этой картине. Это подделка, Уайтлендс, подделка. Я не говорю, что речь идет о фальсификации или преднамеренном обмане: может быть, нынешние собственники считают ее настоящей, возможно, вполне искренне. Но картина - не Веласкеса. Я бросил свои рутинные дела не для того, чтобы что-то украсть, Уайтлендс. Несколько дней назад один работник нашего посольства в Мадриде позвонил мне, чтобы рассказать об этом деле, и я прочитал письмо, написанное вашей собственной рукой. Я незамедлительно отправился в путь с одной единственной целью: не допустить, чтобы вы совершили неисправимую глупость. Потому что вопреки всем вашим личным недостаткам и наивности, я считаю вас настоящим профессионалом и не хочу, чтобы ваша карьера была разрушена, а вы стали посмешищем для всего академического мира. Вы можете мне верить или нет, но я говорю вам правду. Я люблю нашу профессию, Уайтлендс, я посвятил ей всю жизнь; искусство было и продолжает быть моей радостью и смыслом существования. И хотя я никогда не уклоняюсь от споров, я также люблю своих коллег по профессии. Вы - моя семья, моя...