Фролов стыдился признаваться в этом даже себе. Он всегда вспоминал Мануэла, его чистые, печальные глаза, его благородные, жертвенные помыслы. Он никогда бы не позволил себе, даже если бы имел возможность, стать между ними. А что теперь? Да, он искал этой встречи. Зачем? — это был самый трудный вопрос.

«Как она удивительна!» — повторял он себе. Он не находил никаких лишних черт ни в ее внешнем облике, ни в ее характере. Все ее поступки, слова, смех, движения казались ему единственно правильными, естественными, разумными — разве это не удивительно!

Фролов очень беспокоился перед встречей, боясь, что ее образ за прошедшие годы изменился и не совпадает с тем, какой он бережно хранил в себе. Но теперь, рядом с ней, он был счастлив. Исчезли длинные волосы, которыми он восторгался, а была короткая волнистая укладка; в уголках глаз радиально улеглись морщинки, и кожа лица была уже не так нежна, и руки стали усталыми, и просвечивали голубые вены, и многое еще, свойственное тридцатичетырехлетней женщине. Но все это было не в ущерб. Он сразу и просветленно понял, что он действительно мог бы любить ее «больше и лучше». Только ее.

Они долго молчали, изредка несмело, неверяще заглядывая друг другу в глаза. Он ждал, когда она начнет рассказывать, а она не знала, как и что сказать — прошло столько лет…

Но она должна была ему рассказать если не все, то многое, прежде всего о Мануэле. Она мучительно думала о том, как все же объяснить ему, что она повинна и не повинна в его гибели. Как объяснить, что она уже давно далека от португальских дел. Как рассказать о том, что долгие годы ее считали предательницей, и лишь недавно открылась правда, которую пидовцы глубоко запрятали в архивах. Преступные тайны тоже раскрываются, и чаще, чем другие. Именно поэтому ее пригласили в Лиссабон на празднование годовщины революции. Она только вошла в комнату ожидания ЦК Компартии, где с нее должны были снять клеймо проклятия, когда позвонил он. Это совпадение было настоящим чудом, но как это выразить в спокойной интонации и кратко?

А что рассказать ему о себе? — думала Марианна. О втором замужестве, очень неудачном. О дочке, которой шесть лет. Обо всем случайном, что было за последние годы, но о чем не только говорить, а вспоминать не хочется. Потому что, по правде, это даже вроде бы было не с ней. Не случайное являлось сутью ее однообразного, скучного существования. Нет! Никогда! Все равно она жила ожиданием. Все равно она верила в возможность счастья. И не об этой ли встрече часто мечтала? Но нет, не об этом она должна говорить. О Мануэле! Она, только она повинна в его аресте, пытках, смерти. И никто другой! Ему, Саше, она скажет об этом.

Что было?

Мануэл нелегально улетел в Португалию. Она металась по Парижу. Она требовала, чтобы ее послали к нему в подполье. Ее сделали связной. Она провалилась в первый же прилет в Португалию. За ней следили. Их арестовали в ресторанчике на полпути из Лиссабона в Сесимбру.

Что такое пытки?

Самое страшное не боль, а унижение. И теперь она не станет никому рассказывать, как они издевались над ней, что они делали. Ужасно и очень стыдно даже вспоминать. Просто жутко оказаться в бесконтрольной власти грубого и жестокого существа. Ее следователь Фернандо Мартиниш был прирожденный садист, к тому же сексуальный маньяк. Она и представить себе не могла всю нечеловеческую изощренность издевательств. Но до прямого физического насилия над ней не дошли: она все же была французская подданная!

Фернандо Мартиниш понимал, что ее арест не останется долгой тайной. Как любой преступник, осознанно творящий зло, он боялся гласности. И в глубине своей неразвитой, темной души боялся возмездия.

Гласность спасла Марианну Дебрэ. После недельного заключения — без сна, без еды, когда она была уже почти на грани сумасшествия, ее освободили.

Но Фернандо Мартиниш отомстил освобожденной жертве: им был пущен слушок, что она тайный агент ПИДЕ и даже в Москву ездила со специальным заданием. Это выглядело невероятным, но от нее отвернулись. Она обиделась, возмутилась: ей казалось чудовищным такое подозрение. А потом пришла тяжелая весть: Мануэл умер в застенках. И ее португальская эпопея сама собой завершилась горьким, ужасным концом.

А теперь она не могла сосредоточиться, все продолжая удивленно думать: «Боже мой, столько случилось, столько пережито, а вот он, Саша, — мы будто расстались ну десять дней назад. Какая радость! А потому больше всего не хочется вспоминать или рассказывать. Вот только Мануэл, один Мануэл всегда будет с нами. Или между нами? Но всегда!»

Наконец она сказала, глядя ему прямо в глаза:

— Саша, я повинна в гибели Мануэла.

— Как это случилось? — тихо спросил он.

— Как это случилось? — повторила она. — Это было в самом конце октября. В том году, когда мы вернулись из Москвы.

Как это случилось? — спросила она уже себя. — Да, как это случилось? Стояла долгая золотая осень. Сухие листья шуршали по Лиссабону. В тот день с океана задул ветер. Листья летали над городом. Казалось, что это мириады бабочек. Было на редкость красиво. И на душе хорошо: тревожно и радостно. Я очень ждала встречи с Мануэлом. Не слишком ли подробно?

— Совсем нет, — сказал он.

— Да, в Португалии в тот год была долгая золотая осень. Там, где статуя Христа, есть деревня Радал. Я должна была пройти по ней в четыре часа, а затем подняться на смотровую площадку монумента. В полпятого там появилась женщина с белым платком в левой руке. Она мне очень не понравилась: у нее были дурные глаза. У нас их называют ведьмаческими. Я очень боюсь людей с такими глазами: они всегда приносят несчастье. Мне лично — всегда. Я бы ей ничего не доверила. Но это была она, мне ее точно описали. Я сказала ей, когда ждать лодку с листовками в Сесимбре. Она назвала мне ресторанчик, где мы должны были вечером увидеться с Мануэлом. Не слишком ли подробно?

— Рассказывай, Марианна, я слушаю, — сказал он.

Он во все глаза смотрел на нее. Столько печали и муки было в ее голосе, а лицо выражало страдание. Она казнила себя, и он еще не знал, как ей помочь, как облегчить ее душевную боль.

— Да, я осталась на смотровой площадке, — продолжала она. — Я долго смотрела, как летают над Лиссабоном золотые листья. Мне думалось, что так же могли бы летать листовки, которых мы ждали. Ах, глупая романтическая девчонка! — недовольно воскликнула она. — Надо бы было оглядеться вокруг. Впрочем, это уже не помогло бы.

— Что бы не помогло?

— То, что за мной следили.

— Ты не заметила?

— Понимаешь, все было хуже. Только недавно выяснилось, что та женщина с ведьмаческими глазами была завербована ПИДЕ и предала многих товарищей.

— И что с ней?

— Я не знаю. Самое страшное, что подозрение пало на меня. Вот только сегодня мне объявили… — она запнулась, — мне объявили, что я была оклеветана, что это была провокация ПИДЕ и что я не предательница. Спустя почти десять лет.

Марианна горько усмехнулась и замолчала. Они закурили. Фролов спросил:

— Почему сегодня?

— Потому что сегодня необыкновенный день, Саша, — вдруг весело сказала она, как бы сразу стряхнув с себя все горести. Резко изменить настроение было в ее натуре, и Фролов помнил это по московской встрече. — Потому что мы встретились с тобой в Лиссабоне, Саша. Как я тебе обещала. Тебе здесь нравится?

— Мне очень понравился Лиссабон. Но, конечно, прежде всего эта редкая, необыкновенная обстановка. Я все бродил и думал: неужели я вижу революцию?

— Ах, Саша! — заразительно рассмеялась она, и ее смех зазвучал в тишине бара перезвоном колокольчиков. — Я тебя о другом спросила: нравится тебе здесь, в этом баре?

— Пожалуй, нет, — ответил он, перестраиваясь на ее лад.

— Поедем, Саша, поужинаем в том ресторанчике, где нам не удалось посидеть с Мануэлом. Согласен?

— Конечно, согласен.

— А я это решила сразу, как услышала твой голос. Ты веришь в привидения? — вдруг серьезно спросила она.

— Не знаю, честное слово, не знаю, — ответил он, гася улыбку.