Прогуливаясь по Лиссабону, а потом потягивая пиво под навесом на площади Ро́ссио, Фролов глядел на все с жадным любопытством, всматривался в лица прохожих, читая в глазах многих лиссабонцев нетерпеливое ожидание новых счастливых событий. Конечно, они думали о своих первых свободных выборах, готовились к ним. Общая приподнятость, предчувствие неизбежности поворота к лучшему делали их лица просветленными. Однако встречались и сумрачно-замкнутые лица, и просто мрачно-злые, потому что не все хотели перемен, не все радовались революции.

Фролов думал о Мануэле. Печально было сознавать, что не мог Мануэл видеть этого яркого апрельского солнца, этого нежнейшего голубого неба, этой людской взбудораженности, этой радостной революционной фиесты. Вспомнились слова Жозе да Силвы: «Жизнь не повторяется, если она даже отдана за идею». Слышалось в них злорадство. Да, счастье в том-то и состоит, что человек видит плоды своих усилий, празднует свою победу.

К его столику на инвалидной коляске подкатил молодой улыбчивый парень. «Не возражаете, сеньор?» Конечно, он не возражал. Парень был в военной гимнастерке со споротыми погонами. У него не было ног. А мальчишеское лицо смуглое, свежее, правильный нос, пухлые губы. Глаза бедовые, умные.

— Эй, приятель, — весело крикнул он официанту, — принеси-ка герою колониальной войны бутылку пива!

— Где вы воевали? — осторожно спросил Фролов.

— В Гвинее-Бисау, сеньор. Имею медаль за храбрость вместо ног, — с удивительной беззаботностью отвечал он. — Однако жив и радуюсь жизни. Многим и этого не досталось. — Он улыбнулся Фролову. — Слушали последнее выступление Мариу Соариша?.. Жаль, что не слышали. А я обязательно буду голосовать за социалистов. Португалии нужен социализм! Все должно быть в народных руках.

— А коммунисты? — сказал Фролов.

— Честно говоря, мне нравятся коммунисты. Но многие боятся, что они установят диктатуру. А социалисты — за демократию.

— Вы участвуете в работе соцпартии?

— О да! Я часто выступаю на митингах от имени жертв войны.

— Можно нескромный вопрос? Часто думаете об этом? — спросил Фролов, показывая глазами на обрубки ног.

— Заставляю себя не думать, — погрустнев, ответил он. — Каждое утро повторяю: я жив!

Он был подкупающе искренен. К нему подошли два приятеля, и они радостно приветствовали друг друга, а через минуту уже бурно спорили о каких-то предвыборных проблемах. Фролов распрощался, крепко пожав ему руку.

Он бродил по Лиссабону. В маленьком ресторанчике недалеко от огромной площади-красавицы Пра́цу ду Коме́рсио он решил пообедать. С истинным удовольствием съел сочную жареную рыбу, название которой не запомнил, и выпил бутылку молодого зеленого вина, шипучего, как шампанское, — «ви́но-ве́рди». Вместе с едой наслаждался синей далью реки Тежу.

Довольный, сытый, чуточку хмельной и очень уставший — от обилия впечатлений, от радостно-тревожной атмосферы, от жаркого прямого солнца, уже по-настоящему летнего, от общей возбужденности, от печальных дум о Мануэле Серра, от знакомства с героем проигранной войны и вообще от всего того необыкновенного, что так легко и щедро разбрасывала перед ним, дарила ему новая Португалия, он пришел в отель, упал на кровать не раздеваясь и, не успев ничего осознать, беспамятно провалился в глубочайшую сонную пропасть.

Пробудился Фролов, испуганно вскочил, ошалело глянул на часы, не соображая, сколько же времени, пока наконец не стряхнул отупляющие остатки сна и понял, что еще лишь начало седьмого, что он не проспал, а потому не опоздает на встречу с Марианной. Он все успеет сделать, примет холодный душ, побреется, наденет чистую рубашку, любимый галстук, свежий костюм. И все без спешки, без нервов. Но он нервничал. На него уже нахлынуло волнение, и какая-то неприятная тревога, и какой-то необъяснимый страх. И что-то томило его и мучило. Его радость прерывалась беспокойством, и беспокойства было больше.

К семи часам Фролов спустился в бар гостиницы. Бармен, разбитной малый, мгновенно, как фокусник, приготовил ему джин с тоником, лимоном и льдом, но возился со сдачей, подыскивая монеты, которые рассчитывал получить в виде чаевых. Фролов решил ждать Марианну у стойки. Отсюда ему хорошо был виден проходной зал, начинающийся от главного гостиничного холла. Он небрежно вернул ожидаемые монеты, и бармен был доволен. Кроме Фролова в баре была парочка, сидевшая в дальнем углу за столиком. Они улыбались друг другу и что-то шептали. Бармен скучал. Он был красив, с нагловатыми, веселыми глазами. Фролов нервничал. Его уже просто пугала встреча с Марианной. Он купил новую пачку сигарет и никак не мог подцепить ленточку упаковки, а когда удалось и он раскрыл пачку, никак не мог вытащить сигарету, а бармен уже услужливо держал перед ним зажженную спичку.

— Кто вы по национальности, сеньор?

— Русский.

— О, здесь уже много побывало русских.

Бармен улыбнулся не то покровительственно, не то иронично.

— Знаете, мой товарищ еще при фашизме решил изучать русский язык. И что, вы думаете, с ним случилось? Его арестовали! Его обвинили в связях с коммунистами. Бедняга очутился в Кашиаш вместе с другими политзаключенными.

Бармен весело смеялся.

«Что здесь смешного? — подумал Фролов. — Почему он смеется над идиотским произволом?»

— Но ему повезло: это было незадолго до двадцать пятого апреля, — заключил бармен.

И вот появилась она.

Она была в длинном черном платье с низким вырезом. Платье украшал серебряный узор. В руке она держала маленькую серебряную сумочку.

Марианна шла медленно.

Он пошел ей навстречу.

Она улыбнулась, ямочки едва обозначились на ее щеках.

— Ты совсем не изменился, Саша, — сказала она, протягивая руку. Фролов безотчетно прижал ее к губам.

— Ты тоже, — сказал он.

— Нет, я уже совсем другая, — возразила она.

Он взял ее под руку. Грустно улыбнувшись, сказал:

— Вот мы и встретились в Лиссабоне.

— Я тогда не думала, что так и будет, — ответила она, и он понял, что она ожидала этого напоминания.

— Что ты хочешь выпить? — спросил он.

— А что пьешь ты? Джин и тоник? Мне то же.

Они подошли к стойке. Бармен весь был внимание.

— Джин и тоник. Со льдом, конечно, и лимоном, — сказал Фролов. — Может, мы сядем за столик?

— Как хочешь, — сказала она.

— Мне все равно. Как ты?

— Давай останемся здесь.

Она села на высокий стул у стойки. Черная легкая ткань красиво обрисовывала ее ноги. Он остался стоять около нее. И все смотрел на серебряный медальончик на смугловатой коже груди. Медальончик был в виде сердца. Ему хотелось спросить, что в нем, но он не решался.

— За нашу встречу в Лиссабоне, — сказала она, поднимая бокал. — Ты приехал сюда работать?

— Нет, — ответил он, — я пролетом в Лиссабоне.

— Как странно все же, Саша, что мы с тобой встретились здесь, — в печальной задумчивости произнесла она. Добавила, вздохнув: — Я ведь тоже в Португалии первый раз после революции.

Она печально смотрела на него, даже как-то сквозь него. В глазах блеснули набежавшие слезы. Она по-детски испуганно и беспомощно улыбнулась. Наклонилась к сумочке, перебирала что-то внутри, вытащила пачку «Мальборо», дамскую маленькую зажигалку. Он опередил ее с огнем. Закурила, глубоко затянулась. Глотнула из бокала. И все чтобы справиться со слезами. Он молчал. Он чувствовал, что она собирается сказать ему что-то важное. Но она никак не могла преодолеть волнение и тоже молчала.

«Она удивительна, лучше, чем тогда», — подумал он. Он даже себе боялся признаться в правде, которая заключалась в том, что он любил ее тогда, но теперь мог бы любить и преданнее, и сильнее. «Больше и лучше», — как перед смертью сказал князь Андрей Болконский Наташе Ростовой. Но и в этом была не вся правда, потому что Фролов в силу своего жизненного опыта знал, что она была для него единственной женщиной: лишь у нее был заветный уголок в его сердце. И он знал, что если бы она захотела…