Я растерялся.

Она сидела в стеклянном углу, спиной к старому кипарису и далекому волнистому морю, покрытому дымкой, как помятой серебряной фольгой. Перед ней были чашечка кофе и тарелка с бисквитным пирожным, которое она нехотя ковыряла ложечкой. Яркое солнце наискось пронизывало угол кафе, и ворсинки на ее пальто сверкали хрустальными иголками. Солнце, казалось, пронизывает и ее, отчего ее личико было прозрачным, голубоватым, — возможно, отражалась, разбрызгивалась синева глаз. Она капризно поджала блекло-сиреневые губки и упорно теперь не желала на меня взглянуть.

Я подошел к ней.

— Вы меня помните?

— Конечно, помню, — очень просто, но печально ответила она.

— Я уже несколько дней вас ищу.

Она грустно смотрела на меня, вздохнула, пояснила:

— Меня уложила в постель Зинаида Павловна. На целую неделю, представляете? А у меня никакого воспаления легких не было. Ведь правда же, ужасно страдать, не зная, за что?

Она говорила так доверительно, будто мы были давние добрые знакомые, а я знал о ней все и, конечно, осуждал эту деспотичную Зинаиду Павловну.

— Можно, я подсяду к вам за столик? — спросил я.

— Нет, ни за что! Вы так неприлично много едите! — возмутилась она. — А я вот шестьдесят седьмое пирожное не могу съесть. И все равно ни на грамм не поправилась, а даже похудела — и добавила: — Ну, вы, конечно, подсаживайтесь, я же пошутила.

Я перенес свои тарелки с едой и стаканы со сметаной и чаем. Она с искренним недоумением смотрела на все это.

— Неужели вы все съедите?

— Еще и не наемся, — улыбнулся я.

— Как вам не стыдно столько есть! — опять шутливо упрекнула Варенька.

Удивительно: мы увиделись с ней второй раз, а как будто бы знаем друг друга всю жизнь. И в то же время следующий ее вопрос касался знакомства:

— А я забыла, как вас зовут.

— Алексей, — сказал я.

— А по отчеству?

— Неужели я старик?

— Конечно, дедушка, — весело рассмеялась она. — Вон какую бороду отпустили! Мой Володька тоже однажды захотел отпускать бороду, и я его едва отговорила от этого.

При упоминании Володьки она опечалилась. Я спросил:

— Варенька, вы, наверное, студентка?

— Ой, когда же я стану взрослой?! — с искренним возмущением воскликнула она. — Ну до каких же пор меня будут принимать за десятиклассницу?! Я уже институт окончила, уже четыре года работаю на заводе, моему маленькому Володьке уже скоро пять лет!

— Это он собирался бороду отпускать? — глупо спросил я. Но мне хотелось как можно больше узнать о ней.

— Нет, это мой муж, — сухо ответила она.

Я поспешил заговорить о другом:

— Варенька, я приехал специально, чтобы писать ваш портрет.

— Вот и зря. — Ее тон изменился, стал серьезно-недовольным.

— Почему же?

— Потому что ничего выдающегося я в жизни не совершила.

— А я и не пишу портреты кого-то выдающегося.

— Нет, что вы, не надо!

— Я не буду вас утомлять.

Она доела пирожное. Вдруг весело сверкнула на меня глазами:

— А вы рисуйте меня, когда я ем пирожные, и портрет назовите «Девушка с пирожным» или «Сластена из Алупки». Ой, даже интересно будет… Но нет, лучше не надо.

Я не стал дальше настаивать. Мы пошли гулять по Воронцовскому парку. Варя рассказывала о заводе, где она работает в конструкторском бюро. Как и я когда-то! О своем начальнике Вите Смирнове, замечательно умном парне, о замечательных своих подругах по работе. Замечательная женщина и врач Зинаида Павловна, и ее старый друг — «еще с военных лет» — Эдуард Александрович, подполковник в отставке. Ее муж, Володька-большой, тоже замечательный человек, но ему не везет с диссертацией, отчего он злится и психует и даже не хочет, чтобы она помогала ему в расчетах. Когда она говорила о нем, грусть и горечь появились в ее голосе. Вообще все люди, окружающие Варю в Ленинграде и здесь, в Алупке, замечательные! Возможно, и я когда-нибудь стану для нее замечательным. Удивительно светло смотрит она на мир, на людей. Всех она любит, и, видно, невозможно не любить ее.

Она заметно устала, гуляя со мной по парку. Бледность лица стала прозрачной, голубоватой. На щеках зардел нездоровый румянец. Губы совсем обескровили, дыхание стало частым — ей не хватало воздуха. Мы распрощались, договорившись встретиться в кафе-«стекляшке» за ее очередным, шестьдесят восьмым, пирожным. Завтра я начну ее портрет. Нет, уже сегодня!

Сейчас глубокая ночь, но спать не могу. Все время выхожу на веранду. Там легко мечтается. Прекрасна звездная ночь: в каждой оконной рамке по яркой звезде! Луна откуда-то сбоку прочертила по морю серебряную дорожку. Красиво!

На душе беспокойно и радостно. Что со мной происходит? Я готов сейчас же бежать вниз, в кафе, и на ступеньках бессонно ждать ее прихода. Ничего подобного со мной не случалось. Неужели я влюбился? Я чувствую, что готов умереть ради нее, ради ее выздоровления. И мне совсем не страшна мысль о смерти…

В то утро я был подавленным: стыдился своих ночных мечтаний. И Варенька была грустна, молчалива. Мы почти не разговаривали. А день был сереньким, неприятным: ветер нагнал туч, срывался дождь. У меня ничего не получалось.

— У вас есть жена? — спросила она, когда я провожал ее в санаторий.

— Была, но мы быстро разошлись.

Я почти не вспоминаю о своей неудачной женитьбе: мы оказались безнадежно неподходящими друг другу, и наш развод был естествен.

— А почему? — спросила Варя.

Я что-то объяснил.

— А как разводятся? — поинтересовалась она.

— Очень просто, — ответил я. — Если нет любви, то и совместной жизни быть не может.

— А если один из двух все же любит?

— Вообще-то развод ужасно неприятная процедура, — сказал я.

— Да, конечно, любить должны двое. — Она отвечала на свои мысли.

— Вас что-то расстроило?

— Да, папа прислал плохое письмо. Он никогда не любил Володьку-большого.

Я слушал, но она замолчала. Вдруг я признался:

— Знаете, Варенька, я всю ночь не спал и думал о вас. Как бы мне хотелось вам помочь побыстрее выздороветь.

— Это правда? — искренне удивилась она и продолжала со всей откровенностью: — А я тоже не могла заснуть и тоже думала о вас. Неужели вы приехали сюда из-за этого портрета?

— Да. Теперь я точно знаю, что да!

— До свиданья, Алексей, — быстро проговорила она, не подняв на меня глаз, и побежала к воротам санатория.

На следующий день она не пришла. Я узнал, что Зинаида Павловна опять уложила ее в постель. Я не находил себе места. Ничего не хотелось делать. Часами сидел в кафе. И смотрел в стеклянный угол, где не было Вари.

Девушка-судомойка мне сочувствовала. У нее, видно, доброе сердце, и, похоже, она понимает, что́ со мной происходит. Каждый раз она спрашивала: «Опять не пришла? — И добавляла: — Очень хорошая девушка, но очень больная».

Наконец выдалось радостное солнечное утро, и Варенька появилась.

— А я к вам уже привыкла, — просто сказала она.

В то утро мне хорошо работалось. После сеанса мы немного погуляли по парку. Дни стоят великолепные — солнечно, тепло и тихо. Наконец-то наступила бурная весна: все цветет!

Я живу от сеанса к сеансу. Портрет, кажется, получается. Я стремлюсь сделать Вареньку воздушной, солнечной. Я хочу, чтобы она вся светилась, излучала свет. Я удивляюсь, как у меня все легко получается.

Часто не могу понять, почему то или это я делаю именно так, беру именно этот — единственный! — цвет. Будто на меня снизошло вдохновение и кто-то свыше ведет мою руку. Когда я в процессе, я не помню себя, не замечаю времени, и только доеденное пирожное подсказывает, что сеанс окончен.

Потом мы гуляем по цветущему парку и больше молчим. Я настолько внутренне истощен, что мне тяжело произносить слова, и Варенька это чувствует. Она удивительно тонко чувствует мое состояние и потому всегда тактична. Что за чудо Варенька!

А мне все думается, что это мое самое последнее дело, самое последнее настоящее дело, после которого — хоть умереть…