А потом Ветлугин уехал, пообещав позвонить утром в одиннадцать, и Взоров опять остался в одиночестве. И тут же явился Митя с немым вопросом, с недоумением на смутно-лиловом лице: мол, ну когда же? Это Митино навязчивое появление рассердило и напугало Взорова. «Неужели непонятно, — сдержанно возмутился он, — неужели не можешь потерпеть? Ведь тебе же все равно, а я обязан, понимаешь, обязан, обязан, обязан завтра выступить! Да и вообще, я еще не хочу к тебе. Пойми же наконец!..»

Но Митя не понимал, а обиженно, погасшим силуэтом бледно маячил в черной пустоте, и Взорову стоило больших усилий избавиться от наваждения. Он принялся подыскивать точные английские слова и ключевые выражения, которые употребит завтра в своем выступлении на митинге — «без бумажки!». Кроме того, нужно было выстроить сюжетную логику, найти смысловой стержень. Работа увлекла его; он расхаживал по номеру, обдумывая фразу за фразой, присаживался к столу, записывал. Но Митя не исчезал, как бы призраком оставался в углу, поджидая, когда же он кончит, ляжет в постель, и уж тогда… Взоров чувствовал его навязчивое присутствие, злился.

Он подумал о Лине: вот если бы она была рядом, то быстро бы все нужное отыскали. Он удивился тому, что почти не думал о ней в Лондоне, а это показалось странным. И потому, что это действительно было странным, она приблизилась к нему и уверенно отстранила Митю, и тот покорно, хоть и обиженно, удалился в какую-то немыслимую даль, как бы растворился в космической пустоте. Взоров обрадовался: вот, оказывается, как просто можно избавляться от наваждений.

Теперь наконец он был с той, кого ему так не хватало эти дни, без которой не мыслил дальнейшую жизнь. И сразу «сочинение» речи двинулось легко, будто она ему подсказывала, наводила на нужные мысли и слова. Он нашел ключ к речи, то главное, на чем он ее построит, как на фундаменте, глагол challenge — бросить вызов. Великий английский глагол, который, можно сказать, является чертой национального характера. Пожалуй, нет англичанина, не бросающего постоянно — всю жизнь! — кому-то вызов или не принимающего чей-то. Эту-то их особенность он и использует: бросит им вызов! Пусть возразят ему, что Советский Союз, советские люди не желают мира самым искренним образом, причем последовательно, с самого зарождения Советской власти. И обратится к ним, думал Взоров, с наивысшим почтением, как к His Majesty the Working Class — Его Величеству Рабочему Классу. Он не сомневался, что им, англичанам, это придется по вкусу. Он еще покажет назад, на Букингемский дворец, мол, не там «Величество», а именно они — британский трудовой народ. Он помнил, какой неожиданный эффект однажды это произвело на аудиторию в Глазго.

И теперь, когда был найден ключ, текст «безбумажной» речи записывался легко и свободно, да к тому же Лина оставалась рядом, чуть ли не шептала правильные слова и обороты. Да, именно рядом: он ощущал ее дыхание, ее тепло, будто она его излучала. Она была для него близким, родным человеком, в самом деле — р о д н о й, как никто и никогда. Его лишь смущало то, что их отношения оставались неузаконенными, не освященными среди людей, не одобренными ими, более того, осуждаемыми. Уже три года это тяготило его; в их ситуации он знал только свою вину, только себя винил за нерешительность, за те мучения, которые угнетали его, но больше, безусловно, ее. И вот сейчас он вдруг со всей ясностью понял, что дальше так не будет: вернувшись, он обязательно разрубит гордиев узел, что бы это ни значило для его служебного положения.

Нет, это не «служебный роман», кто и как бы ни думал. Он не искал этой встречи, просто всю жизнь — да, всю! — ее ждал. Он узнал ту, которая — годами, десятилетиями — туманно грезилась, узнал сразу, в тот же миг, как их свело общее дело. С ним происходило невероятное, он чувствовал себя мальчишкой, да, влюбленным мальчишкой, тем, который в тоске шепчет восторженные строки, который готов плакать вдали от той, с кем рядом ему всегда счастливо. Ничего подобного он никогда не испытывал и в безнадежности понимал, что с ним происходит то, что, оказывается, просто называется — любовью! То, отчего сходят с ума, стреляются, идут на преступления. И он, Взоров, все-таки, наверное, справился бы с собою, подавил бы в себе эту непреодолимую тягу к Ней — к любимой, к единственной, если бы не догадывался, не видел, что с Ней происходит то же самое, что Она, как и он, мучается, не в силах преодолеть тягу к нему. Да, т о  с а м о е, что и с ним. При чем тут «служебный роман»?! Как просто все бы было, если бы случился именно такой вот «роман».

Ах, кому и зачем он пытается доказать?! Кто не способен понять, никогда не поймет. Или потому, что никогда ничего подобного не испытывал, или не способен испытать. Хотя, пожалуй, дано  э т о  всем, как говорится, от судьбы и от сумы не зарекайся. Только не все, похоже, готовы пойти до конца, начать все сначала.

Боже мой, как же радуется душа, лишь только вспомню о ней — об ангеле Лине! Как становится тепло и спокойно, как бесконечно хочется быть с ней, защитить ее… И как преданно, да, как преданно, оказывается, можно любить! И он счастлив, да, он счастлив… Что бы ни случилось, чем бы ни кончилось — умрет ли он, или она опомнится, уйдет от него — молодая, красивая… А он — никогда! Пусть лучше он умрет, освободит и себя, и ее… Нет! Ведь она упрямо хочет быть с ним… А это значит: незамедлительно освобождаться, да, для новой жизни… Пусть его осуждают, клеймят — он ко всему готов!.. Да, ко всему!

Ясность накатившегося решения взбудоражила Взорова, даже окрылила, и он почувствовал себя вновь крепким и совсем еще не старым, готовым к любым испытаниям и ударам судьбы — ради жизни с ней, с Линой! Пусть ей только тридцать шесть… пусть он значительно старше… Но ведь он еще способен возродиться… Он возродится!

Взоров решительно дописал то, что собирался завтра «выкрикнуть» на митинге; перечитал и остался доволен. В тексте уместилось все: и Гринвичский меридиан, и понятие нулевой долготы, и вызов, и главный смысл их борьбы, во имя чего они объединяются, — во имя жизни! Во имя их единой жизни! Потому что только жизнь есть радость…

Он испытывал волнение, нетерпеливость, а также непреодолимое желание сейчас же видеть Лину, обнять ее, поцеловать — он любил ее, любил сильно, нераздельно. Он уже не осторожничал, а крутил диск телефона — код Москвы помнился наизусть; и его не беспокоило, что этот телефон прослушивается. Он не мог, не хотел отринуть возможность поговорить с ней прямо сейчас, ночью, и пусть те, кто подслушивает, кто стремится знать о нем больше, знают и это… Да, и  э т о: он, Взоров, любит, очень любит Ангелину Николаевну Назарову.

— Я знала, что ты позвонишь, и не ложилась спать, хотя в Москве третий час ночи. Скажи, как твои дела? Как ты себя чувствуешь?

— Мне очень тебя не хватает, Лина. Завтра я возвращаюсь. Может быть, встретишь?

— Обязательно. Мы вдвоем тебя встретим.

— С кем? — удивился он.

— Пока это секрет.

Он увидел, как она тихо, счастливо улыбается.

— Хорошо, Линочка, до завтра.

— До завтра, мой родной.

Она сказала это так открыто и откровенно, как не позволяла себе говорить никогда раньше.

Взоров положил трубку и растерянно, ошарашенно думал: неужели и в самом деле мысли передаются на расстоянии? Ведь это он первым подумал о ней как о  р о д н о й, а она, что ж, почувствовала там, в Москве, и произнесла это вслух? Ведь именно это слово они еще никогда не употребляли в разговорах между собой, оно как бы оставалось нетронутым, запретным до того момента, когда созреет его решение, и они наконец-то перестанут разъединяться и вот тогда произнесут вслух. Значит, этот момент наступил? Так неожиданно? И так просто? Маленькая разлука — и все решено?..

Прекрасно!.. Прекрасно! — радовался он и, вспомнив о Мите, который так навязчиво донимал его в Лондоне, особенно вчера, когда показалось, что и смерть не такая уж далекая перспектива, бросил ему победно: «Ну вот видишь, зря ты торопишь, зря! Пойми наконец, жить хочется, жить!»