— Фу, мистика, — поежился он.

Она удивленно, обеспокоенно посмотрела на него и, ничего не сказав, взяла за руку и уверенно повела из церкви.

Дождь уже кончился, ветер спал, резко посветлело, и казалось, что солнце, обозначившееся белым пятном, вот-вот прорвет хмарь.

— Эх я, дурило! — обрадовался Андрей. — Это, конечно, солнце сверкнуло под куполом, а мне что-то почудилось. — И он облегченно рассмеялся.

Они спустились к озеру.

Свинцовую тяжесть Всесвета едва колыхали волны и устало пенились на песчаном берегу, бесследно исчезая.

— Я знаю, ты приехал просить моей руки, — стыдясь своей откровенности, прошептала Наденька и легонько вытянула свою руку из его ладони. — Вот смотри вокруг: я хочу жить здесь и здесь умереть. А тебя влекут другие края, там твое призвание. Мне же здесь радостно, я счастлива. Правда, как все просто?

— Но, Наденька? — вопросительно произнес он, пытаясь срочно подыскать аргумент, чтобы увлечь ее иной мечтой.

— Нет, нет, Андрюша, — с поспешной решимостью остановила она его.

— Ну как же так, Наденька? Может быть, ты любишь другого человека?

— Пока не люблю, Андрюша. Пока я не думаю о замужестве. Да разве только в этом счастье?

— Я не знаю, конечно. Однако…

— Однако так думаешь?

— Ну не совсем так, конечно.

— Андрюша, — она ласково смотрела ему в глаза своими чистыми и правдивыми, — но разве существует только любовь для себя? А если наполняет сердце любовь другая, к другому, ко всему?

— Я не совсем понимаю тебя, Наденька.

— Ну как же, Андрюша. Я люблю свое Синеборье. Все это вокруг. Все, все. В этом моя жизнь.

— Можно тебя поцеловать, Наденька? — прошептал он.

— Можно, — ответила она, сжавшись.

— Я люблю тебя. Теперь я знаю, что люблю тебя, — проникновенно сказал он.

Софья Владимировна, мать Наденьки, не пошла на лекцию Сергея Константиновича прежде всего потому, что нужно было приготовить достойный гостя ужин. Раньше всем варевом-жаревом, а также домашними хлопотами ведала Домна Дмитриевна, мать Софьи Владимировны, но в последние месяцы старушка совсем сдала, едва передвигалась по дому, все забывала и уже почти не видела.

Ничто Домну Дмитриевну теперь не волновало. Она готовилась к смерти. К встрече со своим дорогим мужем Владимиром Афанасьевичем Рябининым, умершим девять лет назад. Она бродила на ощупь неуклюжим призраком по дому, ласкала рукой старинную мебель, особенно громадный буфет, приобретенный ею с Владимиром Афанасьевичем сразу после венчания, когда они вселились в этот большой красивый дом. Она часами сидела на диване, поставив близко к глазам давние фотографии, и что-то беззвучно шептала.

Софья Владимировна и Наденька с тоской и отчаянием наблюдали, как гаснет жизнь в их дорогой и любимой бабуне, и никак ее не тревожили. Их всегда открытый и хлебосольный дом (традицию эту давным-давно утвердил Владимир Афанасьевич, бессменный директор синеборской школы) был теперь тихим и печальным. Вот только приезд Сергея Константиновича восстановил эту традицию, и теперь Софья Владимировна неумело готовила торжественный ужин, а Домна Дмитриевна оставалась в своей комнате неподвижная и безучастная.

Софья Владимировна задумала испечь пирог с судаком и наделать котлет. Котлеты ее не беспокоили, она умела их делать сочными и нежными, очень вкусными, и даже Домна Дмитриевна всегда ее призывала настряпать котлет, которые в доме так и звали — «Софьины». Но вот приготовить тесто, ловко обработать судака, как это умела Домна Дмитриевна, спечь его так, чтобы он не оказался сырым или пересушенным, а в самый раз, когда, как говорится, пальчики оближешь, Софье Владимировне приходилось делать впервые.

К пирогам Домна Дмитриевна дочь не подпускала, рассуждая, что нечего ей терять часы на это хлопотливое колдовство. И так, мол, устает в школе, а тут еще с пирогами возиться. Но сама любила это дело и была известной мастерицей. Кто в Синеборье хоть раз отведал пироги Домны Дмитриевны, будь то с рыбой, капустой, грибами, яблоками или с чем еще, ее необыкновенные кулебяки или ватрушки, тот при случае или без оного вспоминал непревзойденную Домну Дмитриевну. И уже ни одна хозяйка в Синеборье не горела завистью к ней, горда была и тем, если удостаивалась сравнения: мол, как у Домны Дмитриевны. Это было лучшей похвалой синеборским хозяйкам. Многие из них за учебой да советом частенько бегали к Домне Дмитриевне, и всем она объясняла, какое тесто для рыбы или там для капусты лучше, и когда вынимать, и на каком огне, и когда посолить, и многие другие мелочи, от которых, правда, и зависело совершенство печеных изделий Домны Дмитриевны.

Однако ни дочери, ни внучке она свое умение не передавала. Они у нее по мужниной линии пошли — учительствовали. Это и радовало Домну Дмитриевну, и тревожило. Ум-то для женщины хорошо, но вот с умом-то, считала старушка, не бывает полноты бабьего счастья. Конечно, такую обидную мысль Домна Дмитриевна никогда не высказывала напрямик своей Соне, но каждый раз и так, и этак, а все же упрекала ее в том, что не одного достойного мужчину заставляет безнадежно сохнуть по себе. Сама, мол, вдовушка-одинешенька страдает и других страданиями изводит.

Софья Владимировна смеялась, говорила, что не нужно ей это все, но не убеждала мать. Не нравилось Домне Дмитриевне Софьино вдовство, да и рано умершего мужа ее Святика — Святослава Алексеевича Болеросова недолюбливала. Видела она его всего два раза — сутулый, болезненный очкарик.

«И чего уже в нем Соня нашла? — сетовала Домна Дмитриевна. — Ученость да смирение только в нем и были».

Домна Дмитриевна, когда Соня выросла, мечтала красавца в зятья получить. Но вот не так вышло. Бывало, вздохнет старушка со стоном, слезу утрет — ведь два ее сына-красавца, два ее солнышка ясных, оба на фронте погибли. Святик для нее святиком и останется, такого и на войну-то не взяли. И уже чего ему Соня так верна остается — в ум не возьмет Домна Дмитриевна.

Лежала Домна Дмитриевна в полузабытьи, тихонько, зная, что смерть уже приближается. О Соне да и о Наденьке думала, слегка корила их — все-то они о людях беспокоятся, а про себя забывают. Однако не в помощь она им уже. Услышала, как Софья Владимировна вошла.

— Спишь, мама?

— Готовлюсь уже.

— Зачем ты, мамочка, об этом?

— Так время, Сонюшка, пришло. А ты, чай, о пироге посоветоваться?

— Не получается, мам, что-то.

— Помоги-ка встать.

— Да ты подскажи мне только.

— Помоги, помоги-ка встать.

Поплелась Домна Дмитриевна в кухню, стала тесто, судака изучать, приговаривать, как да что. Спросила:

— Судака-то Федор Васильевич принес?

— Да, мама, еще вчера.

— Хороший он человек, Соня. И как он тебя обожает. Про дрова-то говорила?

— Говорила, — зарделась от смущения Софья Владимировна.

— Вот и ладно, — удовлетворенно пробормотала старуха.

Сама Домна Дмитриевна уже ничего делать не могла. Она насоветовала дочери и опять поплелась в свою комнату лежать. С болью и подступившими к горлу рыданиями проводила ее Софья Владимировна, едва сдержалась. А старуха, шаркая отяжелевшими ногами, повторяла:

— Снегу-то нонче нападает, на покров-то. Белым-бело будет. Белым-бело.

Из Дома культуры Сергея Константиновича, Наденьку и Андрея Сильченко привез на своем газике Жгутов. Он было поломался, отказываясь зайти в дом: мол, незваный гость хуже татарина, но дал Наденьке себя уговорить.

Жгутову очень хотелось повидать Софью Владимировну. Он всегда радовался общению с ней. Хотелось ему и вновь поспорить с профессором Будановым. Его заинтересовал Наденькин «жених». В общем, все было интересно и желанно Жгутову в учительском доме. Себе он мог честно признаться, что в этот дом он готов был зайти в любую минуту.

К Софье Владимировне Жгутов относился с подчеркнутым уважением, почтительно, с готовностью оказать всяческую услугу. Он терялся с ней. Для него она была не только прекрасным человеком и уважаемой учительницей, но прежде всего дочерью незабвенного директора школы, его школы, Владимира Афанасьевича Рябинина. Соню он помнил молоденькой учительницей в послевоенные годы, когда они, старшеклассники, часто захаживали в директорский дом поговорить с Владимиром Афанасьевичем обо всем на свете — о жизни! Все они, конечно, были влюблены в Соню, не признаваясь в этом друг другу, только в мечтах, сладких снах, только наедине с собой.