— Да, Наденька, — ласково говорит он.

Он смотрит на нее с какой-то недоумевающей, нескрываемой радостью. С надеждой, которая в нем укрепилась, а не перешла в разочарование, чего он боялся. Он вспоминает единственный поцелуй в единственную, пожалуй, минуту, когда между ними вдруг как бы исчезли все преграды. Эту минуту и этот поцелуй он часто с щемящей тоской вспоминал на чужбине.

Наденька Болеросова догадалась, о чем он думает, с такой настойчивой светлой нежностью всматриваясь ей в лицо. Она смутилась и покраснела. И уже вся была в испуге от чего-то неотвратимого, чего она боялась и не хотела.

Лодка у Тимофея Спиридоновича просторная, устойчивая и легкая на ходу. Он всегда ее тщательно шпаклюет, и потому под ногами не хлюпает. Сам он привычно сидит на корме и управляет двенадцатисильным мотором. В свободной левой руке у него дымится сигаретка, которую он прячет от ветра и брызг в широком рукаве брезентового плаща.

Сергей Константинович сидит на главном срединном сиденье, тоже облаченный в огромный брезентовый плащ. Негнущийся капюшон у него поднят. За шумом мотора и ветром разговаривать трудно, и потому они молчат.

До острова от Синеборья по озеру больше часа ходу. Скверная погода и водяное однообразие нагнетают уныние. Вокруг тяжело утвердила себя серая беспросветность, в душе, как ни встряхивайся, нарастает подавленность.

Думы Буданова — невеселые, но по-стариковски ясные, итожные. Если бы он мог сейчас о чем-то поспорить со своим провожатым, в чем-то их всех здесь упрекнуть, что-то свое — проверенное, сокровенное — внушить, было бы легче. Но он ничего не мог сказать этому услужливому и замкнутому Тимофею Спиридоновичу, человеку, видно, душевно чистому, работящему, но не развитому, привычному к покорности и помалкиванию, о чем безошибочно свидетельствуют испуганно стекленеющие при взгляде Буданова глаза, привычные самоуничижающие извинения. От этого Буданову еще тоскливее.

Думает Сергей Константинович, что немало встречал он таких обезличенных, самих себя стесняющихся людей в российских глубинках. Знает он, конечно, что порой эта приниженность вдруг взрывается буйным пьянством, бессмысленной жестокостью, беспощадностью к себе и другим. Потом — опять абсурдное самоуничижение, вовсе не обязательно связанное с искренним раскаянием.

Так думает, может быть, излишне обобщая, Сергей Константинович о Тимофее Спиридоновиче, и надо сказать, что эти мысли рождают в нем неприязнь и раздражение к длинному ряду Тимофеев Спиридоновичей, воображенных им под нудное ненастье в этой недолгой поездке на лодке. Он наконец заставляет себя встряхнуться, кричит, спрашивая:

— Как вы думаете, дождь все-таки будет?

— Должно быть, — отвечает Тимофей Спиридонович, заерзав на месте, поглядев по сторонам, на небо.

Ему тягостно в присутствии профессора Буданова, не знает он, как себя держать, что сказать. Только и мысли у него, чтобы побыстрее эта неприятная миссия окончилась. Ничтожным ощущает он себя в присутствии ленинградского ученого, и от неловкости этого сознания он непрерывно курит.

Они причаливают к острову с заветренной стороны. Тимофей Спиридонович с разгону вгоняет лодку на песок, и потом они, предельно напрягаясь, еще тянут ее, чтобы попрочнее утвердить на берегу.

Тишина. Заброшенность. Грусть.

Они идут мимо вековечных дубов и лип к развалинам монастыря. Когда-то здесь пролегала ухоженная аллея. А теперь повсюду следы туристских костров. Толстенные стволы деревьев пестрят вырезанными инициалами и именами да любовной алгеброй, типа «А + В». Буданова это раздражает.

— Безобразие!

— Оно так, — соглашается Тимофей Спиридонович и продолжает: — Летошним годом пожар случился. От костров, стало быть. Все сгорело бы, но гроза подоспела. Однако ж огонь побуйствовал на другом конце. Явное дело, беспризорность.

— А в чьем ведении остров?

— Да ни в чьем, — неожиданно радостно кряхтит смешком Тимофей Спиридонович. Чему, казалось бы, радоваться? А ему вот стало весело, он осмелел даже. — Беспризорный, и все тут. Кому он ноне нужен? Энтим самым туристам? А энтим-то что беспокоиться? Порыбачили, попьянствовали и айда дальше. — Тимофей Спиридонович подавил смешок, рассерженно продолжает: — Ух, и поганый народ попадается! Что тебе разбойники! Насвинячит, костер не затушит, а сам мотает дальше. После него — хоть сгори все! Во какие! Начальство, значит, рассуждает, чтобы турбазу тут построить, да оно, начальство, скорое рассуждать, а до дела не валкое.

— А от кого конкретно это зависит? — спрашивает Сергей Константинович.

— От начальства, — уклоняется от конкретности Тимофей Спиридонович.

— Я понимаю, что от начальства, — настаивает Буданов. — Но от кого конкретно? От вашего директора Симакова?

— А Симакову что беспокоиться? У него своих дел хватает.

— Ну, а кто же все-таки?

— Откуда мне знать? — не сдается Козлов. — Говорят все: от начальства. А от кого в точности, извиняюсь, не знаю.

Знает, конечно, Тимофей Спиридонович, но ни за что не назовет того, от мнения которого все может сразу измениться. Этот профессор, думает он, из тех, видать, кто попрет на любую шишку и ткнет, значит, того мордой в безобразие. А кому из начальства, да и «вопче», такое приятно? Вот тогда и обернется для него болтливость бедой. Хоть умри, не назовет Тимофей Спиридонович главных начальников района. Не его это дело. А ежели профессор такой умный, то сам пускай догадается — невелика загадка. От начальства — и все тут. И его, Тимофея Спиридоновича, пытать бесполезно: не скажет он!

Сергей Константинович и сам понимает, что раз уперся такой человек, как Тимофей Спиридонович, то тут отступай. Это неожиданное и пустое упрямство, однако, развеселило Буданова. Он с удивленной улыбкой поворачивается к Козлову, но тот не поднимает глаз. Буданов, естественно, больше не настаивает на фамилиях, но разговор с Тимофеем Спиридоновичем приобрел для него интерес и значение.

— И сильно пьянствуют эти туристы? — спрашивает Буданов.

— А кто ж теперь не пьянствует? — охотно отвечает Козлов и тут только поднимает на Буданова виноватые глаза: стыдно ему все-таки скрывать такой пустяк о начальстве. Однако спокойней!

— И вы, бывает, пьете до чертиков? — спрашивает Буданов с противной ему невежливостью, но остро желая услышать истину.

— Бывает, и до чертиков, — хихикает Козлов, сам удивляясь такому факту.

— И часто бывает?

— Да у меня-то нет.

— По воскресеньям?

— Я-то редко. По праздникам, бывает, начнешь и не кончишь. А в будень ни-ни.

— А другие?

— Есть, конечно, у нас горькие пьяницы. Дня не может без водки.

— И такие работают?

— А что же с ними поделаешь. Как администрация его припрет, он к нам в профком бежит: спасайте, мол, несправедливость! А какая тут несправедливость? По мне уж лучше бы запретили по будням водкой торговать. Да и портвейном тоже.

— Самогон начнут гнать, а?

— Самогон — дело противузаконное, — солидно, с убеждением поясняет Тимофей Спиридонович. — Долго его гнать не будешь. Опять же власть захочет, так и слово такое забудут. Противу закона смелых мало. Наказание также строгое должно быть. А то вон нонче бабы и те напиваться стали, — презрительно, с недоумением говорит Козлов. — Иная хуже мужика хлещет. Возьмите Нюрку Голикову. Сколько уже раз на улице валялась? Вот-то! Совсем никудышнее дело. Вы, стал быть, человек ученый, значит, интересуетесь пьянством, а скажите тогда, с чего бы это так пьянство разрослось?

И Тимофей Спиридонович теперь смело поднял на Буданова свои заблестевшие хитрецой маленькие карие глаза, как бы рассчитываясь с ним за допытывания про начальство.

— Беда, беда, — бормочет Буданов. — Не знаю даже. Вроде бы жить стали лучше, а?

— Да, с достатком живут, — подтверждает Козлов, ожидая все же ответа.

Мог бы, конечно, Сергей Константинович перечислить те причины, которыми он объяснял пьянство, но долго, однако же, их выкладывать. А они уже подошли к каменной монастырской стене, и потому Буданов заключает разговор такой фразой: