Однако он преодолел малодушие и явился пред ясные очи Сивиллы Утайф, личной секретарши господина Прукстера. Но свои ясные очи она подняла не раньше, чем Джон Джерард убедил ее, что он именно тот самый, который ездил к президенту (для чего он и продемонстрировал строгой секретарше соответствующие фотографии). Сивилла даже мило улыбнулась, и Джон успел рассмотреть, что очи у нее не столь ясные, сколько подведенные, а на свое лицо она убила уйму красок. Он подивился вкусам богачей — известно было, что обязанности личной секретарши не заканчивались в деловом кабинете патрона.

Сивилла вскоре вернулась и сообщила, что у господина Прукстера нет времени для того, чтобы принимать господина Джерарда.

— Странно… у президента было, — обиженно заметил Джерард.

— А вы опять поезжайте к президенту, — лукаво сказала Сивилла.

— Я не шутить пришел сюда… — мрачно бросил Джон и повернулся уходить.

— А я не шучу, — мило улыбнулась Сивилла.

Так как Джон действительно пришел не шутить, ему больше ничего не оставалось, как повернуться и уйти.

"Ладно, я покажу! — злобно подумал он по адресу Прукстера. — Меня сам президент принимал, а он…" И Джон побежал на телеграф. Телеграмма его Бурману была коротка: "Хозяин прожекторного завода отказывается от уступок. Забастовка неизбежна. Помня ваше обещание, прошу о помощи. Свидетельствую почтение вашей уважаемой супруге. Джон Джерард".

Телеграмма успокоила его: президент вмешается. Однако нельзя было бездействовать. Если не удостоил приемом Прукстер, что ж, надо, по крайней мере, поговорить с Тинтерлом. Господин Тинтерл был ближайшим административным помощником директора: он ведал личным составом, приемом и увольнением рабочих. Этот вершитель тысяч судеб выглядел добродушным старичком, здоровым, розовощеким и всегда веселым. Говорили, что полное отсутствие совести у господина Тинтерла много содействовало его пищеварению и тем самым цветущему здоровью, столь завидному в его возрасте. Когда к господину Тинтерлу являлся какой-нибудь сорокалетний искатель работы со впалой грудью, с землистым цветом лица, помощник директора даже не тратил слов на отказ, зато весь вид его, румяный и пышный, красноречиво-укоризненно говорил неудачнику: "Молодой человек! Да разве вы можете работать? Почему вы были так небрежны по отношению к своему здоровью? Стыдно! Посмотрите на меня! Я куда старше вас!"

Тинтерл хорошо знал Джерарда и принял его. Едва Джон появился на пороге кабинета, веселый старичок радостно приветствовал его:

— А, Джерард! Наш герой! С самим президентом мылся!

Джон опешил. Такая фамильярность по отношению к президенту неприятно его поразила.

— Ах, Джерард, ну и ловкач! Откатал какую штуку! А мы-то считали его лояльным рабочим… — И Тинтерл принялся хохотать, точно услышал самый свежий анекдот. Он был расположен к смешливости.

Джерард обиделся.

— Что же тут нелояльного? — недовольно спросил он. — По-моему, наоборот. А по-вашему, господин Тинтерл, лучше, чтобы коммунисты втравили рабочих в забастовку?

Господин Тинтерл перестал смеяться и сказал очень серьезно и веско:

— По-нашему, Джерард, не должен жаловаться тот рабочий, который проработал у нас двадцать лет и не видел ничего, кроме добра. Да и кому жаловаться? При чем тут президент? Мы предприятие частное.

Джерард стал убеждать, что он вовсе не жаловался, цель у него была другая: предотвратить забастовку. У рабочих настроение твердое: если администрация не уступит, пойдут за коммунистами.

— Ну, в эти дела я не путаюсь, — зевнул Тинтерл. — Об этом говорите с патроном. А вам скажу, что о вас мы мнение изменили. Да. И я подумываю о том, чтобы из списка оставляемых на переоборудование вас вычеркнуть. Вот, видите… — И Тинтерл показал Джерарду список. Против фамилии Джерарда был выведен красным карандашом большой вопросительный знак.

Этот красный крючок так и вцепился в сердце Джона. Квалифицированный мастер, он считал свое место на работах по переоборудованию завода обеспеченным. А теперь ему грозило остаться лишь с двадцатью процентами ставки. Черт дернул его ехать к президенту! Будет ли от этого прок — еще неизвестно, а себе навредил! С этими мрачными мыслями Джон уныло побрел домой.

Между тем в своей обиде на Прукстера Джон был не совсем справедлив: кто знает, может быть, хозяин и принял бы, приди он в более удачный момент, — теперь же Прукстер был совершенно точен, ответив, что у него нет времени принять господина Джерарда. Дело в том, что незадолго до прихода Джерарда господин Прукстер вызвал секретаршу и распорядился:

— Госпожа Утайф, пригласите Фрейлингтона. Да скажите ему, что срочно.

— Слушаю, господин Прукстер, — ответила секретарша. Отношения между патроном и секретаршей были более тесные, чем требовалось по службе, но на службе господин Прукстер признавал только официальный тон.

И вот, когда так неудачно явился Джерард, в кабинете директора уже восседал председатель местного рабочего союза господин Фрейлингтон. Разговор был настолько конфиденциальный и щекотливый, что, едва секретарша ввела гостя, патрон сказал ей:

— Я вас не задерживаю, госпожа Утайф. Стенограммы не потребуется. — Затем, обратившись к гостю, директор расплылся в улыбке: — Чрезвычайно рад видеть вас, господин Фрейлингтон. Поверьте, я глубоко огорчен, что между нами возникли разногласия. Я думал, мы все же сумеем договориться.

— Очень прискорбно… — согласился господин Фрейлингтон. — Но договориться — это зависит от вас.

Лицо у господина Фрейлингтона действительно было прискорбное: длинное, вытянутое и безнадежно унылое. В кругу близких друзей председатель рабочего союза объяснял это профессиональной травмой: попробуйте, поманеврируйте между молотом и наковальней, между боссами и рабочими — каждого сплющит!

Господин Прукстер привык к устоявшемуся пессимизму этого рабочего деятеля и поэтому продолжал беседу в игриво-серьезном тоне.

— Послушайте, господин Фрейлингтон, — сказал директор, заглянув в бесцветные глаза гостя, — признайтесь откровенно, между нами, конечно, — требования рабочих необоснованны. Отдыхать полтора месяца да еще получать двадцать процентов…

— Трудно отдыхать на пустое брюхо… — уныло протянул Фрейлингтон, и его лицо еще больше вытянулось.

Прукстера несколько покоробило грубое слово. Однако он и виду не подал.

— Вы преувеличиваете, господин Фрейлингтон, — сказал он так же ласково. — Пумферц, господин председатель Федерации Труда, находит мои условия вполне приемлемыми, и полагает…

— Пумферц, Пумферц! — презрительно перебил председатель. — Ему легко из столицы командовать. Попробовал бы он здесь посидеть, на нашем вулкане…

— А если мы немного накинем? — спросил директор и хитро прищурился.

— Например? — на лице председателя появилось оживление.

— Ну, вместо двадцати процентов дадим тридцать.

— Не выйдет… — на лицо набежала прежняя унылость. — Поверьте, господин Прукстер, рад бы душой. Но рабочие… Приходится считаться.

— Не скромничайте, господин Фрейлингтон. Руководство тоже кое-что значит. Не вас учить.

— Не всегда можно рисковать своим престижем. Да и к чему?

— Ну что ж, вам виднее. А жалко. Рабочие только потеряют от забастовки.

— Возможно, — печально согласился Фрейлингтон. — И все же…

— Да, у меня еще к вам дело. Вам известны мои взгляды на необходимость гармонического сотрудничества капитала и труда. У меня многие рабочие имеют акции, вы это знаете. Обидно, что они оказались так неблагодарны. Так вот. Теперь мы — акционеры "Корпорации Лучистой Энергии". Мне кажется справедливым просить вас принять небольшой пакет акций.

— По какому курсу? — Унылости на лице председателя как не бывало.

— Пустяки, стоит ли об этом говорить! — небрежно бросил Прукстер. — Как-нибудь сочтемся. Мы пойдем вам навстречу. Вот только бы с этой забастовкой… Неужели, в самом деле, нельзя убедить рабочих?

— Трудно, очень трудно, господин Прукстер… — Лицо вытянулось. — Если бы еще набавить…