Казань,
1938 г.
ЧУЖАЯ ЗЕМЛЯ
I
рысь дремала. После тяжелой ночной охоты она отдыхала 4 на старой пихте, у подножия высокой похожей да юрту сопки. Недавно прошел первый снегопад, и тайга, небрежно осыпанная серебристой трухой, коротала день в тоске и безмолвии. Над суровой и чуткой глухоманью тайги низко висело серое небо. Рысь изредка поднимала ухо — слушала, как пихта, доживающая свой век среди молодого подлеска, украдкой вздыхала и тихонько покачивала сухостойной вершиной.
Перед вечером тайга внезапно пробудилась: над сопкой посыпались сухие винтовочные хлопки. Рысь вскинула голову, прижав короткие уши с пучками остинок и прищурив зеленовато-желтые горячие глаза. Над сопкой поднялась гулкая людская разноголосица. И вдруг сук, на котором лежала рысь, отчего-то вздрогнул, отряхнув косматый иней. Рысь ошалело метнулась с пихты и порывистыми бросками пошла к устью глухого распадка, оставляя на снегу мятежный след.
Полковник Аймадов лежал за толстым, поваленным бурей кедром. Он отбивался долго и яростно. Сбросив шапку-треух, он выглядывал из-за колодины, порывисто прижимал к сухой щеке, заросшей седоватым волосом, холодную ложу карабина, етрелял быстро и, стиснув зубы, выбрасывал дымящиеся гильзы. Над его головой со стенящим посвистом неслись пули. Но это не останавливало Аймадова. Он стрелял беспрерывно, торопливо. Он стонал от радости, видя, как партизаны, бегущие по склону сопки, падают и корчатся в снегу, обнимают в предсмертных судорогах деревья, повисают на сучьях валежин...
По сопке прокатился гул голосов партизан: ближние взгорья быстро откликнулись, и раскатистое, необычайно гулкое эхб забилось над тайгой. И тогда, повинуясь толчкам какой-то дикой силы — это, верно, было отчаяние,— полковник Аймадов выскочил из-за колодины и рванулся вперед, грозно потрясая раскаленным карабином:
— Сто-ой, гады! Стой!
Партизаны стреляли цасто, но их пули словно шарахались в стороны от буйного и бесстрашного полковнща огромного человека в дубленой шубе-борчатке, с непокрытой гойойой, Окутанной испариной, и тяжелыми, как свинцовая картечь, главами.
— Сто-ой!
По карабину, поднятому над головой, резко щелкнула пуля. Аймадов отпрянул назад и тревожно оглянулся. В тихой бухте стоял большой затор белых гребней гор. Пади заливало густой мглой. Будто спасаясь от неудержимого половодья мглы, к вершине сопки брели могучие кедры в косматых шубах, бежали ватаги кудрявых сосенок. «Почему же я один?» — удивился Аймадов.
Отшвырнув разбитый карабин, он в несколько прыжков оказался у поваленного кедра, откуда стрелял, схватил треух и бросился под уклон. Он бежал, закинув косматую голову, хрипя и широко раздувая ноздри, обдирая о сучья деревьев борчатку ы лицо.
У подножия сопки в редком пихтаче отдыхали трое из отряда полковника Аймадова — два солдата и штабс-капитан. Палет партизан на охотничью избушку и гибель многих товарищей — это было для всех неожиданным и тяжелым ударом. Маленький штабс-капитан Смольский сидел на колодине нахохлившись, пряча голову в поднятом воротнике бекеши. Изредка он печально и почти беззвучно шептал:
— Что же теперь? Ведь ночь, очень холодно. Право, как все получилось... Ничего, и вдруг...
Штабс-капитан сидел, отвернувшись от солдат, и по топу его голоса можно было судить, что он не ждет ответа на свой вопрос и даже, больше того, не хочет или боится получить ответ. Но все же он тихонько повторял:
— Ну что же? Странно... А как ведь холодно!
На снегу навзничь лежал солдат Оська Травин — молоденький деревенский парень, худощавый, с пухлыми губами. Бесцельно смотря в меркнущее небо, он горько твердил:
— Кончено! Свет велик, а деться некуда...
А солдат Силла, плечистый, с рыжеватой, точно свитой из медной проволоки бородой, сидел под кудлатой пихтой, разбросав вокруг себя сумки, винтовку, топор, и молча дымил цигаркой. Когда на сопке затихла стрельба, он начал переобуваться и беззлобно, как всегда, одернул Оську:
— Брось панихиду!
— А что?
— Обуваться мешаешь.
— Все ведь кончено, Силла! — горячо повторил Оська Травин, приподнимаясь на локте.— Понимаешь, все!
— Не вижу что-то...
— Все пропало, Силла! Ей-богу!
Не божись — кровь носом пойдет.
— Нет, все пропало. Ну куда мы сейчас? Уж лучше пойти и сдаться...
— Сходи,— спокойно ответил Силла.— С тебя там, как с белки, сдерут шкурку. Не дорожишь — сходи. А мне нет никакого резону идти. В тюрьму, братец, путь широк, а из тюрьмы — тесен. Я знаю...
Из пихтача донесся шум и треск. Солдаты, будто подброшенные толчками от земли, вскочили и схватились за винтовки. Разбрасывая ветки, на прогалину выскочил осыпанный снегом полковник Аймадов. Узнав своих, он обессиленно привалился плечом к тускло-голубой пихте. Его суровое лицо, изрытое глубокими морщинами, нервно подергивалось. С левого виска текла кровь. Над белесым помятым ковылем волос поднималась испарина. Шапкой, судорожно зажатой в правой руке, Аймадов растирал себе грудь.
— Владимир Сергеевич! — крикнул, поднявшись, Смоль-ский.
Аймадов молча грохнулся у пихты, начал жадно хватать снег, давясь и кашляя.
— Владимир Сергеевич! Вы погубите себя! Вы простудитесь! Владимир Сергеевич, встаньте!
— Пускай остудит нутро,— сказал Силла.
— Но это опасно!
— Не бойсь! Он выдюжит.
Вскоре Аймадов, остудив грудь, привалился широкой спиной к пихте и, стряхивая с воротника борчатки снег и хвойные иглы, хрипло сказал:
— Не повезло, братцы. Шапку потерял.
— Да вот она, вот! — подскочив, указал Смольский.
— Здесь? Тогда все... ничего... все ничего, братцы...
Надев шапку, Аймадов с трудом поднялся, вытер о мех борчатки руки, вытащил из-за пояса меховые рукавицы и оглянулся на сопку. Там, где было зимовье, качались хвосты бурого дыма. Небосвод обдуло предзакатным ветерком, он стал чище и просторнее. Солнце, не рассчитав, ударилось о высокий скалистый хребет и растеклось, залив багряными потоками весь запад.
—- Все здесь? — спросил Аймадов.
Никто не отвечал.
— Ну, пошли, братцы, с богом!
— А куда? — осторожно осведомился Оська Травин.
— Странно! Не стоять же здесь.
— Но куда же идти?
— Только туда!..— Аймадов неопределенно указал на север.— Дальше в тайгу. Нас, вероятно, попытаются догнать. Надо уходить. В тайге, братцы, найдется место. Что ж, так богу угодно. Только найти людей, они помогут.
Господи! — прошептал Оська потерянно.
— Чего ты ноешь? — жестко заговорил Силла, засовывая топор за пояс.— Чего киснешь? Затянули песню, так надо вести до конца. Пошли!
Аймадов пошел первым — прямо по распадку. «Но куда, в самом деле, идти?» — подумал он, сделав несколько шагов. Вокруг глухая тайга, снега, за каждым деревом — неизведанное. Недалеко от огромной старой пихты Аймадов увидел свежий звериный след. Нагнулся, прошептал: «Кажется, рысь». Сердце Аймадова нехорошо заныло. Он остановился, присмотрелся: мятежный след рыси уходил по распадку и терялся в мелколесье. Сгорбившись, словно взвалив на плечи непосильную ношу, полковник грузно побрел по звериному следу, и бескровные губы его вздрагивали...
II
Полковника Аймадова хорошо знали по всей области. Отец его Сергей Евсеевич имел золотой прииск. Умер он в глубокой старости в январе 1918 года. Умер необычной смертью. В тот день, когда должна была приехать комиссия губернского Совета национализировать прииск, Сергей Евсеевич выгреб из кассы золото в мешок и ушел в тайгу. В пяти верстах от прииска он разорвал связкой гранат себя и дорогой мешок — молоденький пихтач вокруг так и обдало брызгами крови и золотой крупкой.
Владимир Аймадов родился на прииске. Несмотря на богатство, Сергей Евсеевич держал сына в черном теле, приучал к труду, отвлекал от пустых забав и увлечений. Суровое воспитание только укрепило Владимира. Он выдался крепким, выносливым, с необычайной житейской сметкой. С тех пор как он ушел на войну, о нем долго не было слухов в области. Только летом 1918 года, когда сибирскую железнодорожную магистраль захватили восставший чехословацкий корпус и белогвардейцы, капитан Владимир Аймадов неожиданно объявился в областном городе.