В этом походе книжка стихов Пушкина стала для Ларъкй чем-то особенным. Он припадал к ней, как замученный жаждой к роднику, и великая мудрость и чудесная красота ее наполняли жизнь Ларьки радостным светом. Ларька постоянно носил книгу за пазухой и каждую свободную минуту читал — на дневных стоянках, у вечерних костров, в походе, когда приходилось ехать шагом.

Одни стихи Ларька воспринимал как очень толковое, понятное учение о жизни — они быстро закреплялись в его памяти.

Другие врывались в сердце Ларьки шумной волной красивых, непонятных звуков, тревожа его детский покой. Они открывали перед Ларькой какой-то загадочный и чарующий мир, который никак не удавалось понять: только задумаешь в нем разобраться — он становится, еще непонятнее, но в то же время еще прекраснее. Такие стихи запоминать было труднее, но одно из них особенно полюбил Ларька и читал его мягким, теплым голосом, осторожно бросая каящый звук:

Ночной зефир Струит эфир,

Шумит,

Бежит

Гвадалквивир...

Однажды Дымов спросил:

— Это что такое — зефир?

— Неизвестно,— солидно ответил Ларька.

— А эфир?

— Еще неизвестнее.

Ларька был всем доволен в отряде. Против всяких ожиданий вислоухий Карька оказался действительно славным конем. Стоило только накинуть на его шею повод и ухватиться за челку — он вскидывал уши и, не дожидаясь, когда устроится седок, бросался вперед стремглав и летел, не зная преград. Это очень правилось Ларьке. Он впивался в коня, как полевой клещ, и носился по горам, гикая и свистя. Устроился Ларька и с одеждой. Ему достали хороший зипун. Правда, зипун был с плеча взрослого и Ларьке пришлось немного подвернуть рукава, а полы, чтобы не мешали при ходьбе, всегда держать заткнутыми за пояс.

Всем партизанам Ларька старался как мог угождать. Он водил коней на водопой, следил, чтобы они не потерли путами ног, охотнее всех собирал хворост на стоянках, кашеварил, ухаживал за больными и ранеными. Партизаны полюбили Ларьку, а Иван Ерохин не раз говорил:

— Золото парень, право слово. Вот уйди он сейчас из отряда — ровно на руке пальца не будет хватать.

Особенно заботился Ларька о командире. Днем Дымов редко слезал с коня, носился туда-сюда в заботах и хлопотах, а вечером, расставив посты, приходил устраиваться на ночлег к Ларьке. Разбитый от езды, пропыленный и усталый, он усаживался у костра молча, тяжело вздыхая. Ларька спрашивал командира:

— Что хмурый? — Не дожидаясь ответа, весело декламировал:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет!

У Ларьки всегда находилось чем-нибудь угостить командира. Он доставал из глубоких карманов своего зипуна то лепешку или пирог с красной смородиной, то кусок вареного петушка или бережно завернутый в тряпицу творог, а на худой конец — кедровые орехи. Голодный Дымов с жадностью набрасывался на еду, а потом, закурив и повеселев, обращался к партизанам, случившимся около него, с неизменным предложением:

— Рассказать, братцы, сказку? До чего же забавная, терпенья нет!

— Про черта?— спрашивал кто-нибудь.

Дымов подпирал черную кудрявую голову рукой или приваливался к седлу и говорил:

— Про него. Вот задумал черт купить у бедного мужичка— Иваном его звали,— задумал, братцы, купить у него душу. Да-а...

Но когда нужно было рассказывать самое интересное в сказке место — о том, как мужичок обманывал черта,— Дымов ронял голову и начинал сладко всхрапывать. Так случалось часто, и Дымов никак не смог досказать своей сказки.

Иногда Дымов засыпал одетым, запутанным в ремни, с оружием. Тогда к нему подходил Ларька и укоризненно качал головой:

— Ну вот... опять так заснул! И с гранатами! Проснется как-нибудь с разорванным брюхом...

Ларька осторожно развязывал и распутывал ремни на командире, снимал оружие. Потом он садился рядом с Дымовым, и часто в эти минуты его серые глаза становились задумчивыми и холодными: он вспоминал отца... Погруженный в думы, он сидел, охватив колени руками, и шептал:

*

Ночной зефир Струит эфир,

Шумит,

Бежит

Гвадалквивир...

И нередко, обрывая стих, говорил:

— А убью я его, ей-богу!

Ерохин однажды услышал это и заинтересовался:

— Ты кого это убить хочешь?

— Того беляка, который тятьку...

— Того следует,—* согласился Ерохин.— Только чем ты его убьешь? У тебя же нет ничего. Да и стрелять к тому же не умеешь.

— Я? Я трех селезней за весну убил! Из дяди Максимовой шомполки! Не веришь?

— То селезней,— возразил Ерохин.

— А тот тоже хорош гусь!

Так шел день за днем.

В конце третьей недели Семен Дымов решил принять решающий бой. Отряд в то время пополнился до трехсот человек и занял выгодную позицию на склонах двух гор, закрытых хвойными лесами, а для белых оставался один путь на перевал — между этими горами, по голому распадку, где вился чуть заметно проселок и путались в буйных травах мелкие ручьи.

Закончив подготовку к бою, Дымов в полдень вернулся на главную стоянку и, только соскочил с коня на чистом пригорке, увидел под ногами змею. Дымов больше всего на свете боялся змей. Он испуганно вскрикнул и начал в бешенстве хлестать плетью по траве, где ползла, шипя, серая гадюка.

На крик прибежал Ларька.

— Что такое, товарищ командир?

— Змея, дьявол ее задери! — сердито сказал Дымов.— Да вон, вон! Ослеп, что ли?

Змея выползла из травы и, извиваясь, направилась через голую поляну в камни. Ларька прыгнул и придавил ее броднем у самой головы. Змея широко раскрыла рот и высунула розоватый язык, а темные глаза ее расширились.

— Брось! Ужалит!— крикнул Дымов.

Подбежали на шум партизаны. Увидев под ногой Ларьки змею, тоже испугались.

— Брось, говорят тебе!

— Уйди! Доиграешься!

— Я у нее, окаянной, сейчас жало вырву! Вот тогда пускай себе ползает!

Не отпуская змею, Ларька развязал правый бродень, оторвал от портянки небольшой клочок, смело захватил тряпицей между пальцами язык змеи и вырвал. Партизаны так и ахнули. Ларька отпустил змею и показал ее язык:

— Во, глядите!

Семен Дымов был потрясен смелостью Ларьки. Он подозвал первого попавшегося на глаза партизана, спросил:

— У тебя что — бердана?

— Да, товарищ командир.

— Получишь винтовку. А бердану отдай Ларьке. С патронами.

Взволнованный, Ларька не спал всю ночь.

Крылатая утренняя заря налетела внезапно. Загорелось враз несколько горных вершин, и небольшие облака, отдыхавшие на них, испуганно метнулись на запад. Разбуженные горы оделись в оранжевые и палевые наряды. В тот миг, когда солнце осторожно выглянуло из-за перевала, в туманном распадке показалась разведка белых. Она смело проскакала до самого перевала и там остановилась. Через несколько минут трое разведчиков скрылись за перевалом, а двое легкой рысью пошли обратной дорогой, и партизаны, засевшие на лесистых склонах гор, скрепи сердце пропустили их в падь.

— Не ждут нас здесь,— заключил Дымов.

Через час показался белогвардейский отряд. Из пади, еще затянутой легкой дымкой, он цепочкой направлялся к перевалу.

С той секунды, когда Ларька увидел белых, у него почему-то внезапно зашумело в ушах и он стал плохо слышать, что происходит вокруг. Он сдержанно дышал, старался не шевелиться, чтобы не прослушать команду открыть огонь, и все же прослушал ее — для него выстрелы загремели совершенно неожиданно. От этого Ларька загорячился, заспешил, выбирая цель, но, боясь сделать промах, зря испортить дорогой патрон, никак не мог решиться сделать выстрел. Так прошло несколько секунд, и вдруг Ларька с ужасом увидел, что и стрелять-то поздно: партизаны уже бегут по всему склону горы в распадок, атакуя белых. Ларьке стало горько и стыдно. Проклиная себя за оплошность в бою, едва сдерживая слезы, он бросился за партизанами.