Ну, думаю, влип — и по самые уши. До этого времени Провидение мне помогало, однако теперь я увяз, и очень крепко. Пытаться сочинить что-то бессмысленно, придется сдаваться. Ладно, решил я, рискну еще разок и скажу всю правду. Но не успел и рта раскрыть, как она схватила меня, затащила за кровать и говорит:

— Он вернулся! Пригнись пониже, вот так, хорошо, теперь он тебя не заметит. И не высовывайся пока. Я его разыграю. А вы, дети, ни слова!

Еще того лучше, думаю я. Да что ж теперь проку волноваться, — только и осталось, что сидеть спокойно и готовиться к той минуте, когда меня громом пришибет.

Старика я лишь мельком увидел, когда он в дверь вошел, а потом его кровать от меня заслонила. Миссис Фелпс подскакивает к нему и спрашивает:

— Приплыл он?

— Нет, — отвечает ей муж.

— Госссподи! — восклицает она. — Что же с ним такое стряслось-то?

— Даже представить себе не могу, — говорит старик, — и должен сказать, меня это ужасно беспокоит.

— Беспокоит его! — говорит она. — Да я того и гляди с ума сойду! Нет, он наверняка приплыл, а ты просто проворонил его по дороге. Ну конечно, так и есть — я это нутром чую.

— Да не мог я его проворонить, Салли, и ты это прекрасно знаешь.

— Но как же тогда… господи, а что сестра-то скажет? Нет, он непременно приплыл, а ты его прозевал. Он…

— Ох, Салли, не расстраивай ты меня, мне и так уж тошно. Совсем я не понимаю, как быть. Голова кругом идет и, должен тебе признаться, что-то мне страшно становится. Однако приплыть он ну никак не мог и я его прозевать тоже. Ужасно, Салли, — просто ужасно — не иначе, как с пароходом его что-то случилось!

— Постой-ка, Сайлас! — там, на дороге! — по-моему, едет кто-то!

Он бросился к окну у изголовья кровати, и миссис Фелпс получила шанс, которого ждала. Она отскочила к изножью, нагнулась и вытянула меня из-за спинки. И когда он обернулся от окна, тетя Салли уже стояла, улыбаясь и вся светясь, точно горящий дом, а я робко стоял рядом, обливаясь потом. Старик вытаращил глаза и говорит:

— А это еще кто?

— Неужто не догадываешься?

— Ни вот столечка. Так кто же?

— Том Сойер!

Честное слово, я чуть сквозь пол не провалился! Впрочем, времени, чтобы изумляться, у меня не осталось — старик схватил меня за руку, и стал трясти ее, и тряс, и тряс, а жена его пританцовывала вокруг, смеясь и плача, а потом оба они принялись засыпать меня вопросами о Сиде, Мэри и вообще о семье.

Однако их радость с моей и в сравнение не шла, я ж словно родился заново, так приятно было узнать, наконец, кто я такой есть. Часа два они меня допрашивали и, в конце концов, язык мой устал до того, что почти уж и не ворочался; я им столько всего наплел о моей семье — ну, то есть, о семье Сойеров, — что на шесть таких семей хватило бы. Рассказал и про то, как у парохода сорвало в устье Уайт-ривер головку цилиндра, и как ее меняли целых три дня. И правильно сделал, в самый раз получилось — они ж не знали, сколько времени занимает такая починка. Да замени я ее хоть головкой болта, мне и это сошло бы с рук.

С этой стороны все вроде как уладилось, но имелась и другая, и она меня сильно беспокоила. Оно конечно, быть Томом Сойером легко и приятно, однако вскоре я услышал, как пыхтит на реке идущий вниз пароход, и всю эту легкость с приятностью точно ветром сдуло. Я сказал себе, а ну как на этом-то пароходе Том Сойер и плывет? И что если он заявится сюда и выкрикнет мое имя, прежде чем я успею ему подмигнуть, дать понять, что на мой счет лучше помалкивать?

Нет уж, это мне ни к чему, совсем ни к чему. Нужно перехватить его по дороге сюда. И я сказал Фелпсам, что, пожалуй, съезжу в город за моим багажом. Старик хотел отвезти меня туда, но я сказал — не надо, с тележкой я и сам управлюсь, на что ему лишние хлопоты?

Глава XXXIII

Горестный конец аристократов

Ну и поехал я в тележке к городу и, проехав с полпути, вижу, навстречу другая катит, а в ней, разумеется, Том Сойер сидит. Я дождался, когда тележки поравняются и говорю: «Стой!» — и тут у него рот открылся, что твой сундук, да так открытым и остался. Сглотнул он раза три-четыре — с трудом, точно у него в горле пересохло, — и говорит:

— Я же тебе ничего плохого не сделал. Сам знаешь. Так зачем ты возвратился меня изводить?

Я отвечаю:

— Да я и не возвращался ниоткуда, потому как не помирал.

Услышал он мой голос и немного успокоился, но не совсем. Говорит:

— Ты только меня не обманывай — я бы тебя обманывать не стал. Дай честное индейское, что ты не привидение.

— Честное индейское, — говорю.

— Ну, я… я… ладно, я тебе верю, конечно, и все-таки ничего не понимаю. Постой, выходит тебя и не убивали совсем?

— Нет, совсем не убивали — это я сам всех обдурил. Перебирайся сюда и потрогай меня, если не веришь.

Он так и сделал и успокоился окончательно, и до того обрадовался, что я жив, просто на месте не мог усидеть. Начал меня расспрашивать, как все было, — приключение же, великое и таинственное, оно не могло не взять его за живое. Но я сказал, что это мы на потом оставим, попросил его возчика подождать, и мы с Томом отъехали немного в сторонку, и я рассказал, в какой попал переплет, и спросил — как он считает, что мне теперь делать? Том попросил дать ему минуту, сказал, что должен спокойно все обдумать. Думал он, думал, а потом говорит:

— Ладно, я все понял. Переложи мой дорожный сундук в свою тележку, скажешь, что он твой. Поворачивай и поезжай назад, только помедленнее, чтобы раньше времени не вернуться, а я поеду в город, а оттуда опять к дому тронусь — отстану от тебя на четверть часа, ну, может, на половину. Но, смотри, притворись, что не знаешь меня.

Я говорю:

— Хорошо, только погоди минутку. Есть еще одна штука, про которую никто, кроме меня, не знает. Я тут собираюсь одного негра украсть, от рабства спасти, а зовут его Джимом — и это Джим старушки мисс Ватсон.

Том говорит:

— Как это! Ведь Джим же…

И умолк, задумался. А я продолжаю:

— Я знаю, что ты скажешь. Скажешь, что это грязное, бессовестное дело — ну да и что с того? Я и сам такой — бессовестный — и хочу украсть его, только мне нужно, чтобы ты об этом помалкивал и никому не проговорился. Обещаешь?

И тут глаза Тома вспыхивают, и он говорит:

— Я помогу тебе украсть его!

Знаете, я просто остолбенел, в меня точно пуля ударила. Это были самые поразительные слова, какие я когда-нибудь слышал, и должен сказать, Том Сойер здорово упал в моих глазах. Я ушам своим поверить не мог. Чтобы Том Сойер и негров крал?

— Да ну тебя, — говорю, — кончай шутить.

— А я и не шучу.

— Ладно, — говорю, — шутишь или не шутишь, но если услышишь какие разговоры о беглом негре, не забудь — ты о нем ничего не знаешь и я тоже.

Потом мы переложили его сундук в мою тележку, и Том поехал в одну сторону, а я в другую. Но я, понятное дело, напрочь забыл о том, что ехать мне нужно медленно — до того был доволен, да и мысли мне всякие в голову лезли, — и потому вернулся в дом слишком скоро для такой дальней поездки. А старик, он как раз в двери стоял, и говорит:

— Да это ж чудо какое-то! Кто мог подумать, что моя кобылка способна на такое? И не вспотела даже — ни одного мокрого волоска! Воистину — чудо. Нет, я ее теперь и за сто долларов не отдам, честное слово; а ведь собирался за пятнадцать продать, думал, что большего она не стоит.

Вот только это он и сказал. Чудеснейший был старикан, самый простодушный, какого я когда-либо знал. Да оно и не удивительно, он же не просто фермером был, но и проповедником тоже — на дальнем краю его плантации стояла церковка, которую он сам из бревен построил, на собственные средства, она и церковью была, и школой, а денег старик за свои проповеди не брал, — да, если честно, их и брать-то особо не за что было. Таких фермеров-проповедников здесь, на Юге водилось хоть пруд пруди.