Таковы общие выводы, которые кажутся мне достаточно обоснованными. Хотя бы с чисто логической точки зрения. Однако имеется один весьма любопытный документ, который рисует поведение Кобы в тюрьме, мягко выражаясь, не совсем в благоприятном для него свете. В архивах сохранилось его прошение на имя главноначальствующего гражданской частью на Кавказе князя Г.С. Голицына. Вот его текст:
«Нижайшее прошение.
Все усиливающийся удушливый кашель и беспомощное положение состарившейся матери моей, оставленной мужем вот уже 12 лет и видящей во мне единственную опору в жизни — заставляет меня второй раз обратиться к Канцелярии главноначальствующего с нижайшей просьбой освобождения из-под ареста под надзор полиции. Умоляю канцелярию главноначальствующего не оставить меня без внимания и ответить на мое прошение. Проситель Иосиф Джугашвили. 1902 г., 23 ноября».
19 января 1903 г. с подобным же, но исполненным достоинства прошением к князю Г.С. Голицыну обратилась мать Сталина Е.Г. Джугашвили[249].
Если попытаться как-то прокомментировать это прошение, то можно усмотреть в нем несколько моментов. Во-первых, оно могло быть продиктовано как болезненным состоянием, так и настойчивыми просьбами со стороны матери, надеявшейся с помощью такого рода прошений облегчить судьбу единственного сына. Довольно сомнительно, что сам Коба мог считать доводы, изложенные в прошении, основательными для того, чтобы добиться своего освобождения. Обвинения, по которым он проходил, носили серьезный характер и на снисхождение властей надеяться едва ли имелись какие-либо основания. Все это представляется мне достаточно логичным. Хотя сам стиль и вся тональность, в котором было написано прошение, как-то не вяжутся с обликом и характером молодого Кобы. Не исключено, здесь скрывалась и ставка на случай: авось, власти и откликнутся в позитивном духе.
Я привел данный эпизод опять-таки в интересах истины, помня слова Цицерона: «Первый закон истории — бояться какой бы то ни было лжи, а затем — не бояться какой бы то ни было правды»[250].
В целом же в литературе сохранилось довольно скудное количество информации, которая могла бы пролить свет на жизнь Сталина и его поведение в тюремной обстановке. Не сохранилось протоколов его допросов (если таковые вообще велись), по которым можно было бы судить, как он себя вел по отношению к органам дознания. Однако априори, зная уже кое-что о характере Кобы и его манере поведения, можно составить себе довольно правдоподобную картину его возможного поведения. Кстати, даже такой яростный противник Сталина, как Троцкий, касаясь этого сюжета, пишет: «Нет оснований сомневаться, что в тюремных конфликтах Коба занимал не последнее место и что в отношениях с администрацией он умел постоять за себя и за других»[251]. Эта оценка логически вытекает из понимания характера Сталина и в устах Троцкого звучит едва ли не как комплимент.
В своей книге о Сталине Троцкий приводит воспоминания одного из тех, кто соприкасался с Кобой в период его пребывания в кутаисской тюрьме. По словам некоего Каланадзе, «в тюремной жизни он установил распорядок, вставал рано утром, занимался гимнастикой, затем приступал к изучению немецкого языка и экономической литературы… Любил он делиться с товарищами своими впечатлениями от прочитанных книг…»[252]
С нескрываемым сарказмом Троцкий комментирует это свидетельство следующим образом: «Совсем не трудно представить себе список этих книг: популярные произведения по естествознанию; кое-что из Дарвина; «История культуры» Липперта; может быть, старики Бокль и Дрэпер в переводах семидесятых годов; «Биографии великих людей» в издании Павленкова; экономическое учение Маркса в изложении русского профессора Зибера; кое-что по истории России; знаменитая книга Бельтова об историческом материализме (под этим псевдонимом выступил в легальной литературе Плеханов); наконец, вышедшее в 1899 году капитальное исследование о развитии русского капитализма, написанное ссыльным В. Ульяновым, будущим Н. Лениным, под легальным псевдонимом В. Ильина. Всего этого было и много и мало. В теоретической системе молодого революционера оставалось, конечно, больше прорех, чем заполненных мест. Но он оказывался все же недурно вооружен против учения церкви, аргументов либерализма и особенно предрассудков народничества.»[253]
Оставляя сарказм и иронию Троцкого в стороне, следует признать, что Коба совсем неплохо вписался в атмосферу тюремной жизни и использовал свое заключение для пополнения знаний, расширения связей и знакомств с участниками революционного движения самых различных направлений. Последнее обстоятельство играло важную роль, поскольку открывало для него возможность как бы изнутри изучить цели и методы работы других революционных партий и групп. Без таких знаний было трудно, если вообще возможно, строить и собственную партийную политику, особенно в той части, которая касалась взаимоотношений РСДРП с другими участниками общего революционного процесса.
Контакты с людьми, жизненные наблюдения за поведением заключенных, наконец, неизбежное общение со своими тюремщиками, в том числе и с администрацией, надо полагать, дали большую пищу для размышлений молодого революционера. Можно сказать, что тюрьма стала своеобразной школой жизни для Кобы, и как это ни прозвучит парадоксально, значительно расширила его кругозор. Да и вообще в то время, о котором идет речь, почти каждый человек, считающий себя настоящим революционером, почитал чуть ли не своеобразной доблестью, своего рода знаком революционности, побывать хотя бы раз в тюремных застенках. Тогда считалось, что степень революционности определяется чуть ли не числом и сроками приговоров полицейских властей. Так что первый арест Сталина стал чем-то вроде продолжения его революционной практики.
Полицейское расследование дела о батумском столкновении с полицией, по которому наряду с другими и был арестован Коба, приняло довольно затяжной характер. Видимо, в этом деле имелось немало обстоятельств, вызывавших настороженность и опасения со стороны полицейских властей в случае, если оно будет рассмотрено в гласном судебном разбирательстве. Ведь как-никак речь шла об убийстве и ранении многих людей, вина за что полиции неизбежно вскрылась бы в ходе открытого суда. Кроме того, власти, очевидно, опасались, что подсудимые будут вести себя на суде дерзко, и история кровавого побоища приобретет еще большую известность, вызовет нежелательные разговоры в обществе и т. д. Словом, у полицейских властей имелись веские причины опасаться гласного суда над арестованными. Хотя согласно действовавшему законодательству, состав предъявляемых обвиняемым преступлений требовал именно судебного разбирательства.
Власти пошли по другому, весьма распространенному тогда пути — по пути вынесения приговора Особым совещанием. Это Особое совещание состояло из четырех достаточно высоких чиновников от министерства внутренних дел и министерства юстиции, и оно имело право заочно выносить приговоры в отношении обвиняемых, которые подлежали утверждению министра внутренних дел. Такая упрощенная процедура имела, по мнению властей, многие преимущества, по крайней мере, давала возможность выносить достаточно суровые приговоры, не обременяя себя издержками судебного разбирательства и не рискуя потерять лицо в случае провала открытого процесса.
Приговор Особого совещания и был той мерой наказания, которое выпало на долю Кобы в начальный период его революционной деятельности. В дальнейшем ему придется еще не раз столкнуться с царской Фемидой. Первый же приговор был, хотя и не столь суровым, но и не мягким. Джугашвили в числе других участников дела был в июле 1903 года приговорен к высылке под гласный надзор полиции в Восточную Сибирь на срок в три года.