Имеют далеко не второстепенное значение и нравственные критерии, которыми руководствовались участники бурных революционных движений, охвативших тогда страну. Причем речь идет не только и даже не столько о личных нравственных критериях, но и о критериях более высокого ранга — общественных критериях. Как ни покажется странным, но о революции и ее активных действующих лицах вполне пристало говорить и с позиций нравственных категорий. Для тех, кто готовил русскую революцию и шел в ее первых рядах, не стоял вопрос о том, насколько это было нравственным и отвечало ли высоким и благородным целям. В терминологии сегодняшнего дня гуманные цели революции представлялись для ее сторонников самоочевидными. Нравственное начало, поскольку таковое лежало в основе их практических действий, служило моральным оправданием эксцессов, неизбежно сопряженных с самой революцией и личным участием в ней. Без учета данного обстоятельства трудно, если вообще возможно, давать оценки деятельности революционеров той поры. Оценки, которые были бы в согласии с духом соответствующей исторической эпохи, а не конъюнктурными потребностями дня сегодняшнего.

Для современного обывателя понятие профессиональный революционер наверняка ассоциируется с понятием киллера или террориста. И это вполне соответствует шкале его ценностей, где революция занимает место, отведенное всякого рода преступным деяниям. Но едва ли пристало ориентироваться на взгляды и потребности такого обывателя. Мы имеем в виду серьезного читателя, способного мыслить самостоятельно, а значит, и способного провести различие между профессиональным революционером в историческом значении этого слова и современным террористом и киллером. Для поколений целого ряда российских революционеров революция стала целью, смыслом и содержанием всей их жизни. Именно она, «одна, но пламенная страсть», была путеводной звездой, очертившей своим мерцанием их жизненный путь. К их числу с полным правом можно отнести и Сталина. Я не хочу этим утверждением как-то возвысить Сталина, придать его сложной и противоречивой личности какой-то искусственный ореол высоконравственного героизма. Нет, речь идет лишь о том, чтобы в оценках и суждениях о нем не было намеренного игнорирования нравственного компонента, который безусловно присутствовал в его действиях.

Справедливо утверждение, что эпоха определяет облик людей, живущих в ней. Столь же справедливо и то, что сам облик эпохи во многом формируется под воздействием этих же самых людей. Имеются в виду не только классы и большие общественные группы, но и яркие индивидуальности, через призму личности которых проглядывают характерные черты эпохи. В не меньшей, если не в большей степени, это относится и к революциям. Каждая революция выдвигает своих лидеров и активных участников, и по ним зачастую можно судить о самой революции, ее направленности и специфических особенностях. Коротко говоря, какова революция, таковы и ее герои.

Уж коль зашла речь о героях революции, облик которых дает возможность судить о самой революции, невольно приходят на ум аналогии с героями «последней русской революции», увенчавшейся установлением власти криминального капитала, то по ним можно судить и о природе самой этой революции. Хотелось бы упомянуть еще один момент, характеризующий, так сказать, идеологический арсенал, используемый защитниками криминального капитализма. В качестве «теоретического» обоснования неизбежности и правомерности воровского захвата общенародной собственности в свои руки, апологеты этой новейшей русской революции ссылаются даже на Маркса, в частности, на его рассуждения о грабительской природе так называемого первоначального накопления капитала. Их нисколько не смущает полнейшая бессмысленность и полная несостоятельность таких ссылок. Ведь у Маркса речь шла о том историческом периоде, когда в руках буржуазии не было достаточного первоначального капитала и накопить его она могла только грабительским путем, в частности, изгоняя крестьян с их земель, захватывая богатства других народов и т. д. То есть грабительская природа первоначального накопления была предопределена самим фактом отсутствия такого капитала в руках общества.

Применительно же к нынешним российским условиям ни о каком отсутствии первоначального капитала не могло и не может идти речи. Такой капитал, сосредоточенный в руках государства, имелся, причем его объемы и масштабы были более чем впечатляющими. Он имел форму общенародной собственности, которым распоряжалось преимущественно государство. Захвативший в свои руки власть класс и не думал о каком-либо длительном процессе первоначального накопления капитала в своих руках. Он просто жульническим, открыто воровским способом (посредством незаконной по многим параметрам с правовой точки зрения приватизации) присвоил себе львиную долю общенационального достояния. Это скорее был финальный грабеж, а не мифическое первоначальное накопление капитала. И Марксова концепция притянута сюда за уши: как говорится, в огороде бузина, а в Киеве дядька!

Надеюсь, читатель поймет мотивы, под воздействием которых я несколько отвлекся от сюжета непосредственного рассказа о революционной деятельности Сталина. Мне представлялось существенно важным подчеркнуть принципиальное различие, которое существует между двумя типами революционных потрясений, испытываемых обществом, а точнее говоря, между революцией и контрреволюцией. Ибо они по самой своей природе диаметрально противоположны прежде всего по целям, которые они ставят перед собой, по своему характеру и по составу своих лидеров и участников.

Революция, которой посвятил себя с молодых лет Сталин, не преследовала своей целью достижение личного благополучия ее участников. Она, конечно, в силу неизбежности была сопряжена с насилием, кровопролитием и прочими атрибутами всякой революции, которыми так пугают обывателей в сегодняшней «демократической» России. Но в отличие от «первой победоносной буржуазной контрреволюции» в России она не была революцией во имя интересов перерожденцев, толстосумов, воров и жуликов. Свои силы она черпала в народных массах, поскольку ориентировалась на реализацию их коренных интересов.

Естественно, что под таким углом зрения, с учетом характера и целенаправленности самих революционных событий, в которых участвовал Сталин, можно дать более или менее объективную оценку его роли в них. Данное обстоятельство, как мне думается, ни в коем случае не должно оставаться на втором плане, а тем более вообще за кадром. В этом, собственно, и состоит увязка всего рассматриваемого сюжета с отнюдь не лирическим отступлением на тему о последней российской революции. На первый взгляд кажется, что здесь нет никакой внутренней взаимосвязи. В действительности же она существует. Хотя и проявляется не столь обнаженно и открыто. Она сказывается прежде всего в исходных, фундаментальных посылках, которые превалируют в оценках самого смысла революционной деятельности Сталина. Авторы определенного толка усматривают этот смысл в стремлении добиться самоутверждения, реализовать свои честолюбивые устремления. В дальнейшем, мол, этот смысл модифицируется и выражается в утверждении своей власти и могущества.

Здесь мы не будем полемизировать с подобными утверждениями. Об этом пойдет речь в соответствующих главах книги. Сейчас же мне хотелось оттенить одну мысль: цели революции, которой посвятил свою деятельность Сталин, были выше всяких честолюбивых устремлений. Это, конечно, не означает, будто я вообще склонен считать, что Сталин, даже в самый ранний период своей бунтарской деятельности начисто был лишен каких-либо личных устремлений, в том числе и честолюбивых.

Отнюдь нет. Сам он впоследствии следующим образом охарактеризовал роль такого рода личных побудительных мотивов в жизни исторических деятелей: «При различных условиях роль честолюбия различна. В зависимости от условий честолюбие может быть стимулом или помехой для деятельности крупной исторической личности. Чаще всего оно бывает помехой.»[210] В приложении к самому Сталину, разумеется, нельзя сказать, что его личное честолюбие, которое большинство его оппонентов называло непомерным, явилось помехой в его деятельности. Оно скорее играло положительную роль, позволяя полнее реализоваться потенциям, заложенным в его личности.