Словом, ситуация в стране, брожение в самой партии, отсутствие единства в руководстве и, наконец, последнее по месту, но не по значению, — борьба за политическое наследие умиравшего вождя — все это в совокупности предопределяло нарастание борьбы в рамках триумвирата, а в конечном счете и его неотвратимый распад.
Распад триумвирата, как и следовало ожидать, начался с борьбы за власть. Точнее сказать, с углублением этой борьбы за власть. Новой особенностью ее выступало то, что атаки на Троцкого стали сочетаться с нарастанием противоборства между самими членами триумвирата. В центр внимания соратниками-соперниками Сталина был поставлен вопрос о том, что он не считается со своими коллегами по «тройке», не советуясь с ними, принимает решения о назначении тех или иных ответственных работников. Словом, действует так, как будто триумвирата вообще не существует. Возмущенный Зиновьев пишет летом 1923 года Каменеву. «Что же делает Сталин?…Спросил кого-нибудь Сталин при этих назначениях? Нас, конечно, нет. Тебя, боюсь, тоже нет. Что же получается? Своя рука владыка»[1137]. И далее в том же письме: «Продолжать ли примеры? Кажется, довольно.
Мы этого терпеть больше не будем.
Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен. Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же»[1138]. Налицо не просто озабоченность, а настоящая тревога, порожденная ожиданием неизбежного политического шторма.
Как же Сталин реагировал на нападки со стороны своих коллег по триумвирату? Через С. Орджоникидзе он получил информацию, переданную ему Зиновьевым и другими, о планах, которые они вынашивали с целью ограничения власти Генерального секретаря. Еще не зная всех деталей этих планов, он ответил письмом, в котором так и чувствовалось не столько беспокойство, сколько плохо скрываемое презрение и насмешка. Вот полный текст его короткого послания: «Бухарину и Зиновьеву. Письмо ваше получил. Беседовал с Серго. Не пойму, что именно я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чем, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировку. Было бы лучше, если бы прислали записочку, ясную, точную. А еще лучше, если переговорим при первой возможности. Все это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать. что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв, как нечто неизбежное). Если же не считаете ее возможной, — действуйте, как хотите, — должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все это и осудят виновных.
Дней через 8—10 уезжаю в отпуск (устал, переутомился). Всего хорошего.
И. Сталин. 3 /УШ— 22
P.S. Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы, обсуждать их и пр., а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои»[1139].
Письмо Сталина явилось первой его реакцией на планы, которые вынашивались в одной из пещер в районе Кисловодска, где отдыхала тогда группа ведущих деятелей ЦК. В июле–августе 1923 г. группа членов ЦК РКП(б), отдыхавших в Кисловодске, обсуждала вопросы упразднения Оргбюро и реорганизации работы Секретариата ЦК. В Оргбюро в это время входили члены: А.А. Андреев, Ф.Э. Дзержинский, В.М. Молотов, Я.Э. Рудзутак, А.И. Рыков, И.В. Сталин, М.П. Томский; кандидаты в члены: И.А. Зеленский, М.И. Калинин, В.М. Михайлов. Секретарями ЦК, кроме Генсека, были В.М. Молотов и Я.Э. Рудзутак. По предложению Г.Е. Зиновьева и Н.И. Бухарина для большей консолидации в работе ЦК в состав Секретариата намечались Г.Е. Зиновьев, И.В. Сталин и Л.Д. Троцкий. Против высказался только К.Е. Ворошилов. Отъезжавшему в Москву Г.К. Орджоникидзе было поручено выяснить мнение И.В. Сталина и Л.Б. Каменева по этому вопросу.
Впрочем, в интересах более детального прояснения того, что именно тогда произошло на совещании в одной из пещер под Кисловодском, стоит привести рассказ об этом самого Зиновьева. В декабре 1925 года, выступая на XIV съезде партии, где он возглавлял оппозицию Сталину, он достаточно красочно описал существо дела и все обстоятельства, сопутствовавшие ему. Хотя отрывок из его выступления довольно велик, он заслуживает того, чтобы его привести, поскольку он живо передает обстановку того времени и характер борьбы в рамках самой «тройки» Итак, слово Зиновьеву:
«Здесь на съезде получило большое значение сообщение о «кисловодских пещерах», и на этом «пещерном заседании» я вынужден остановиться. Оно происходило в 1923 г., летом после XII съезда, а не в разгар дискуссии с Троцким, как об этом говорил т. Ворошилов. Присутствовал там целый ряд товарищей, находившихся на отдыхе, а часть, кажется, была приглашена из товарищей ростовцев, которые были близко. Дело шло о том, как нам наладить работу впредь до восстановления здоровья Владимира Ильича. Все тогда еще, как я помню, уехали в отпуск с надеждой, что Владимир Ильич вернется к работе. Вот и думали: как же нам все-таки продержаться, если болезнь затянется (опасения тоже были), как нам поддержать равновесие. На этом совещании были представлены два мнения. Все участники совещания понимали, и всем им одинаково было ясно, что Секретариат при Владимире Ильиче это одно, а Секретариат без Владимира Ильича — это совершенно другое. При Владимире Ильиче, кто бы ни был секретарем, кто бы ни был в Секретариате, все равно и тот и другой играли бы ограниченную служебную роль. Это был организационный инструмент, долженствовавший проводить определенную политику. Без Владимира Ильича стало всем ясно, что Секретариат ЦК должен приобрести абсолютно решающее значение. Все думали, как бы это сделать так, — было это, повторяю, до первой дискуссии с тов. Троцким, — чтобы мы имели известное равновесие сил и не наделали больших политических ошибок, выходя в первое наше большое политическое плавание без Владимира Ильича в обстановке, гораздо более трудной, чем ныне… И вот тогда у нас возникли два плана. Один план — сделать Секретариат служебным, другой — «политизировать» Секретариат в том смысле, чтобы в него вошли несколько членов Политбюро и чтобы это было действительно ядро Политбюро. Вот между этими двумя планами мы и колебались. В то время назревали уже кое-какие личные столкновения — и довольно острые столкновения — с тов. Сталиным. Вот тут возник план, принадлежавший Бухарину, — кажется, это было вчера засвидетельствовано, если нет, это, вероятно, можно засвидетельствовать письмом, ибо об этом плане мы с Бухариным написали тов. Сталину, и, вероятно, у тов. Сталина сохранилось это письмо. Об этом письме, конечно, в газетах ничего не было. План был такой: а может быть, нам политизировать Секретариат таким образом, чтобы в него ввести трех членов Политбюро, чтобы это было нечто вроде малого Политбюро; раз Секретариат получает такое громадное решающее значение, может быть лучше, чтобы в него входило 2–3 члена Политбюро. В числе этих трех называли: Сталина, Троцкого, меня или Каменева или Бухарина. Вот этот план обсуждался в «пещере», где были покойный Фрунзе, Лашевич, Евдокимов, Ворошилов, где был ряд товарищей совершенно различных настроений, совершенно различных личных связей и т. д. Насколько помню, решения никакого принято не было и не могло быть принято… Тов. Сталин ответил тогда, кажется, телеграммой грубовато-дружеского тона: мол, дескать, вы, ребята, что-то путаете, я скоро приеду, и тогда поговорим. Затем, через некоторое время он приехал, и тогда, — не помню, в «пещере» или в другом месте, — состоялось у нас несколько разговоров. Было решено в конце концов, что Секретариата не будем трогать, а для того, чтобы увязать организационную работу с политической, введем в Оргбюро трех членов Политбюро. Это тоже не особенно практическое предложение внес тов. Сталин, и мы на него согласились. Мы ввели в Оргбюро трех членов Политбюро: т.т. Троцкого, Бухарина и меня. Я посетил заседание Оргбюро, кажется, один или два раза, т.т. Бухарин и Троцкий как будто не были ни разу. Из этого ничего не вышло. И эта попытка оказалась ни к чему»[1140].