Нет возможности подробно вникать в анализ значения и деятельности вновь созданных органов ЦК. Замечу лишь, что работа Оргбюро в первые годы после его учреждения вызывала серьезные нарекания в партийной среде, что нашло свое отражение во многих критических замечаниях в адрес данного органа на съездах партии и в письмах, направлявшихся самому Ленину и в ЦК. Я сошлюсь на письмо видного в то время деятеля партии, активного публициста Н. Осинского, который в октябре 1919 года писал Ленину: «И вот, я констатирую факт — организационное бюро, созданное весной, фактически распалось, и из всех товарищей с организационными способностями в нем работает лишь Крестинский…». С учетом провального, по его мнению, состояния дел в организационной работе, Н. Осинский предлагал: «Учредить организационную диктатуру из трех членов Ц.К., наиболее известных в качестве организаторов — оставив, в стороне все симпатии и антипатии, соображения внешнего почета и особенно желания непосредственно влиять на них, их полную надежность, дисциплинарное подчинение. Сейчас настолько важен правильный переход от организационной алгебры к организационной арифметике, что надо дать им полную свободу диктатуры над всеми без исключения, даже если бы они в крошечных мелочах не соглашались, стояли на своем.

Если нужно еще более конкретно, то скажу, что эту тройку можно образовать только из Сталина, Серебрякова и Крестинского (с заменой одного Дзержинским)»[899].

Думаю, нет необходимости комментировать приведенное выше предложение, адресованное Ленину. Во всяком случае оно однозначно говорит о том, что в партийных кругах Сталин котировался в качестве одного из лучших организаторов, способных наладить работу так, как того требовали условия времени. Заподозрить Н. Осинского в необъективности в данном случае нет никаких оснований. Он был широко известен в партии своими острыми критическими выступлениями на съездах и конференциях, а также в партийной печати. Не раз подвергал он критике и лично Сталина. Причем его критика, как правило, носила язвительный и острый характер.

Суммируя, можно сказать, что партия в лице ее высшего руководства в конце Гражданской войны и вскоре после ее окончания явственно видела необходимость внесения коренных перемен в партийную стратегию и в особенности в экономическую политику страны.

Вся советская историография, а также некоторые биографы Ленина и Сталина, решение об отказе от политики военного коммунизма и переходе к новой экономической политике превозносили как мудрый, глубоко продуманный и чрезвычайно смелый шаг со стороны партии и прежде всего Ленина. Это, мол, был акт исключительного политического мужества и дальновидности. Мне же такая оценка представляется явно завышенной и не отвечающей критериям исторической истины. Прежде всего это был шаг вынужденный, продиктованный не какими-то соображениями высокой политической мудрости, а давлением самой жизни, объективными потребностями страны. Идти дальше по пути военного коммунизма — было равнозначно идти в пропасть или, в лучшем случае, в тупик. Отказ от военного коммунизма был не проявлением глубины политической стратегии, а просто повелительным требованием самого времени, реального хода событий.

Подчеркивая объективную обусловленность и неизбежность отказа от военного коммунизма и перехода к НЭПу, вместе с тем нельзя не отметить одного существенно важного обстоятельства. Без упоминания этого историческая картина была бы неполной и искаженной. Речь идет о том, что Ленин еще до начала Гражданской войны выдвигал идеи, которые во многом перекликаются со стратегическим поворотом, осуществленным в 1921 году. Об этом он счел необходимым напомнить в ноябре 1922 года в докладе на IV конгрессе Коминтерна — одном из своих последних публичных выступлений. Вот что он говорил тогда: «Я держался, таким образом, в 1918 году того мнения, что по отношению к тогдашнему хозяйственному состоянию Советской республики государственный капитализм представлял собой шаг вперед. Это звучит очень странно и, быть может, даже нелепо, ибо уже и тогда наша республика была социалистической республикой; тогда мы предпринимали каждый день с величайшей поспешностью — вероятно, с излишней поспешностью — различные новые хозяйственные мероприятия, которые нельзя назвать иначе, как социалистическими. И все же я тогда полагал, что государственный капитализм по сравнению с тогдашним хозяйственным положением Советской республики представляет собой шаг вперед…»[900].

Я не стану путем перечисления различных объективных и субъективных факторов мотивировать причины, толкнувшие большевиков на переход к новой экономической политике. Вместо этого я воспользуюсь опять-таки словами Ленина, который в качестве первоисточника лучше передает смысл и мотивы, заставившие партию отказаться от военного коммунизма.

На том же конгрессе Коминтерна он следующим образом развивал свою мысль: «После того как я подчеркнул, что мы уже в 1918 году рассматривали государственный капитализм как возможную линию отступления, я перехожу к результатам нашей новой экономической политики. Я повторяю: тогда это была еще очень смутная идея, но в 1921 году, после того как мы преодолели важнейший этап Гражданской войны, и преодолели победоносно, мы наткнулись на большой, — я полагаю, на самый большой, — внутренний политический кризис Советской России. Этот внутренний кризис обнаружил недовольство не только значительной части крестьянства, но и рабочих. Это было в первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства, не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас. Чем было вызвано это своеобразное, и для нас, разумеется, очень неприятное, положение? Причина была та, что мы в своем экономическом наступлении слишком далеко продвинулись вперед, что мы не обеспечили себе достаточной базы, что массы почувствовали то, чего мы тогда еще не умели сознательно формулировать, но что и мы вскоре, через несколько недель, признали, а именно: что непосредственный переход к чисто социалистическим формам, к чисто социалистическому распределению превышает наши наличные силы и что если мы окажемся не в состоянии произвести отступление так, чтобы ограничиться более легкими задачами, то нам угрожает гибель. Кризис начался, мне кажется, в феврале 1921 года. Уже весной того же года мы единогласно решили — больших разногласий по этому поводу я у нас не видел — перейти к новой экономической политике»[901].

Как видим, Ленин акцентирует внимание на том, что решение столь крупного стратегического масштаба не вызвало в партии и ее руководящих структурах каких-либо серьезных споров и разногласий. В какой-то степени это соответствует действительности. И объясняется это главным образом тем, что верхний слой партии не мог не видеть пропасти, перед которой оказалась партия, да и страна в целом. Здесь, как говорится, речь шла не о том, чтобы вести сплошные споры о наилучших способах выхода из сложившегося положения, а о принятии экстренных и чрезвычайных мер. Лимит времени явился одной из причин, ускоривших решение большевиков о введении новой экономической политики. Одновременно этот же лимит времени в силу естественных причин смягчил противоречия и споры, неизбежно возникающие при принятии столь кардинально мер. Общая угроза власти большевиков, дамокловым мечом висевшая над партией, как раз и сыграла роль некоего миротворца в рядах большевиков.

История большевистской партии дает бесчисленные примеры того, что и по гораздо менее важным вопросам в ней разгоралась ожесточенная борьба, по крайней мере столкновение различных, зачастую полярных точек зрения. Поэтому сравнительно единодушное принятие решения о переходе к новой экономической политике было скорее исключением из правил, нежели правилом. Но нужно сделать важное дополнение: если сам факт одобрения в целом перехода к НЭПу и не вызвал ожесточенной борьбы в партии, то процесс реализации этой политики, а также оценка последствий ее для страны, сразу же стали источником серьезных внутрипартийных разногласий.