которые являются ничем иным, как ширмой.

– Брось.

– Что бросить? – Николай завозился в своем удобном кресле.

Кровать, которую можно было ожидать увидеть в комнате вроде этой, отсутствовала – так же, как и бинты, которые Николай, предположительно тяжело раненный в грудь, должен был бы носить до сих пор.

– Прекрати обезьянничать с Даны. Николай улыбнулся.

– Ты что, только сейчас заметил?

– Я заметил это уже давно. Просто не до того было.

– Конечно.

Андрей сделал глубокий вдох и выдох и заставил себя успокоиться. Такое удавалось только Николаю – согласиться с собеседником и одновременно отбросить его слова в сторону.

– А что, если бы стрелок сработал чуть получше? Ладно, ты напялил на себя под одеждой самый лучший бронежилет, какой мы только умеем производить, но что, если бы он целился тебе между глаз?

Эта мысль все еще злила его. Сильнее даже, чем мысль о том, что Николай снова манипулировал его поступками – к этому он уже привык – но думать о том, на какой риск пошел его брат…

Если бы он погиб – его смерть означала бы конец для них для всех.

Вот почему на параде не было ни одного меха, ни одного танка. Они бы отпугнули террориста. Он должен был быть уверен, что противники его политики проглотят наживку. А наживкой был он сам.

– Бывают моменты, когда приходится попросту надеяться на лучшее. Если все, что можно предпринять, зависит от одного-единственного решающего момента, нужно просто достаточ но сильно верить в свое дело, чтобы поставить на кон все. В том числе – собственную жизнь.

Андрей схватился за горло и тяжело повернул голову влево и вправо, слыша, как трещат позвонки.

Он так мечтал о кровати и большой пачке снотворного, которое хоть ненадолго введет его в кому. Свободную от воспоминаний о том, что он сделал, и от крови на его руках. Он в самом деле боялся, что какие бы то ни было воспоминания о Суркаи освободят его от этого презрения к самому себе.

– Почему? – спросил он опять, еле ворочая языком от подавленных чувств.

– Манера говорить так же важна, как и одежда, рабочие навыки и социальное общение. Я экспе риментирую с возможными образцами речи для моего нового общества… и Дана с таким рвением помогает мне… Мне это кажется… подходящим. Конечно, введение этого новшества в обиход про длится дольше, чем другие программы, но… я не должен ничего оставлять на волю случая.

– Я не об этом!

– Нет? Ты разве не интересовался моей манерой разговаривать?

Андрей забегал по комнате, резко огибая своего брата, чтобы не натолкнуться на него.

– Почему?

Он выстрелил вопросом, словно шрапнелью – резко, так, что проигнорировать его было невозможно. Голос Николая приблизился к его обычной жесткости:

– Ещё раз: я что, в самом деле должен это все по буквам объяснять?

– Нет. Нет, этого ты не должен. Так же, как и при любом бунте, который ты спровоцировал, прежде всего ты хотел предотвратить еще больший бунт. Предупредить события, спустить пар, использовать сопротивление себе на пользу. Каждый раз одно и то же, Николай. Вечная история. Ты направляешь озлобленность через парочку избранных лидеров, позволяешь им взбунтоваться, после чего нападаешь, отрубаешь восстанию голову и все остальные оказыва ются еще покорнее, чем были когда-либо раньше. Это отлично удавалось и раньше – почему бы и не сейчас? Только… почему… я?

– Ты?

Андрей зарычал и отвернулся, не желая видеть довольную улыбку, в которой, без сомнения, расплылся его брат, и его сияющих глаз. Тебе почти пятьдесят лет, Андрей – и все равно ты остаешься его младшим братом, которым он манипулирует, которого он использует – как бы ты ни старался.

Но ведь не только ты один, а, братец? Нет. Как минимум, этому меня годы твоих манипуляций научили, Никки. У тебя всегда припрятан туз в рукаве. Только на этот раз я знаю, какой именно. Он хмыкнул. Не то, чтобы мне это пошло на пользу. Но теперь я хотя бы знаю, что раскусил тебя – неважно, стал я опять прыгать через твое кольцо или нет.

Но для этого можно было найти время и попозже.

Он остановился и прижался лбом к деревянной обивке стены. Втянул носом запах сосны и лака.

– Николай, – за двадцать лет он не говорил ничего, более похожего на мольбу. Молчание затянулось, пропасть между ними никогда не была шире, чем теперь, несмотря на

кровные узы, притягивающие их друг к другу – а может быть, именно из-за них. После всего, что причинил ему его брат, он все еще ощущал эти узы.

Заставишь ли ты меня когда-нибудь навсегда отречься от тебя, Николай? После всего, что ты сделал – придет ли момент, когда я порву с тобой окончательно?

Ответа он не знал и молчание становилось могильным.

– Для меня это был лучший способ стать тем, кем я должен стать, – заявил Николай. Его голос посреди кладбищенской тишины был, словно ледяной ветер, словно дыхание смерти.

– И лучшим путем для этого был тот, где инструментом кары стал мой кровный родственник

– словно меч, направляемый моей собственной рукой… и всё же, без моего участия. Так это делается.

Андрей хотел повернуться к своему брату, но отказался от этого намерения. Может, позже, когда предательство его брата и кровь, прикипевшая к его рукам в результате этого заговора, не будут приносить такой боли. Он засмеялся, когда понял, что боль утихнет, как она обычно утихает.

И как обычно, он будет делать то, чего желает его брат.

– Андрей.

– Стать тем, кем ты должен стать. Раньше ты в этом никогда не признавался. Я все время это знал. Боялся этого. Но теперь, когда ты это высказал… я почему-то больше не боюсь. Мне только жаль, что наша жизнь должна была стать вот такой вот.

– Какой?

– Лживой. Сплошные боги и сплошная ложь, Николай. И кровь.

– Мы делаем то, что должны делать.

– Нет, Николай. Ты делаешь то, что, как ты полагаешь, должен делать. По крайней мере, ты так сделал. Я попросту тащусь за тобой следом.

Язык его ощущал пыльную, мертвую горечь.

27

Николай Керенский вонзил лопату в податливый грунт, набрал землю и отшвырнул её в сторону.

Аплодисменты пятидесяти тысяч зрителей загремели над центральной площадью Катюши. За их спинами сияло в солнечном свете нововозведенное здание администрации, словно зеркальное отражение Залов кланов, построенных воинами.

Ты позаботился обо всем, не правда ли, Никки?

За районными залами станции магнитного монорельса образовывали внешний пятиугольник центрального комплекса. Частично они были введены в действие несколько лет назад, но полностью завершали картину лишь только что построенные ответвления к кварталам рабочих и торговцев.

Все здесь было буквально переполнено мощью, авторитетом и… дальновидностью. Все такое новое, такое блестящее – чтобы смыть грязь, которая привела нас сюда. Она осталась только в центре, где ты только что выкопал первый ковш. Скажешь ты, наконец, что тут должно появиться?

Андрей увидел, как Николай вернул лопату старшему рабочему Борину, который оказался куда лучшим сотрудником, чем им был покойный Джастин. Николай двинулся сквозь людской коридор к трибуне, на которой ожидали Андрей и Дженнифер. Её построили у ног статуи их отца, так что отсюда почти все собравшиеся могли видеть Николая даже и без голопроектора, который транслировал его десятиметровым гигантом и передавал изображение на все планеты скопления Керенского.

И, в отличие от твоей последней речи на этой площади, сегодня тебе совершенно не требуются никакие охранники, так ведь, Николай? Что может быть лучше для восходящего на трон Цезаря, чем быть сраженным убийцей и все-таки выжить? Оказавшись в самом центре мифа, созданного толпой, которая и без того вознесла тебя так, что выше некуда, ты теперь можешь называться богом. Но ты же и сам всё знаешь, Никки… Он не мог сказать, что причиняло ему большую боль: то, что он, несмотря ни на что, последовал за Николаем по его пути – несмотря на кровь на своих руках и знание о всех его манипуляциях – или то, что возмущение, которое раньше всегда сопровождало подобные мысли, превратилось теперь в постоянное, тупое давление.