Несмотря на горячность, с какой госпожа де Люрсе рисовала этот убийственный портрет Версака, ей не удалось убедить меня в его верности. Версак служил мне теперь образцом для подражания, и я объяснял себе ее нелестный отзыв и отвращение только досадой на то, что он сумел избежать ее сетей.

Презрение мое к ней только возросло. Но мы остались одни, она была красива, и я знал, что нравлюсь ей. Она уже не внушала мне ни любви, ни уважения: я больше не боялся ее, но тем желанней она мне казалась. Чтобы придать себе смелости, я мысленно повторял все, что услышал от Версака; я вспомнил ее поведение со мной, и чем больше краснел за свою постыдную глупость, тем меньше склонен был ее простить. Закончив хвалебное слово о Версаке, маркиза посмотрела на меня так странно, в глазах ее светилась такая необыкновенная нежность, что даже отказавшись от намерения мстить, я не устоял бы перед ее чарами. Я вдруг позабыл, что победа над ней немногого стоит; я был слишком молод, чтобы об этом думать. В моем возрасте случай сильнее предубеждения; да и желал я от нее того, что вовсе не требовало уважения.

Без лишних слов я подошел и поцеловал у ней руку с решительным видом, который должен был оправдать ее надежды.

– Что же? – спросила она, улыбаясь. – Сегодня вы намерены быть благоразумнее, чем вчера?

– Безусловно, – сказал я твердо. – Минуты, которые вы дарите мне, слишком драгоценны, чтобы не воспользоваться ими; боюсь, до настоящего времени я упускал их самым глупым образом и вы мною недовольны.

– Что это значит? – спросила она, несколько преувеличивая свое удивление.

– Это значит, – сказал я, – что я желаю, чтобы вы меня любили, чтобы вы мне это сказали, чтобы теперь вы мне это доказали.

Я произнес эти слова со смелостью, какой еще вчера она бы от меня не ожидала; они так не вязались с ее представлением о моем характере, что она даже не обиделась. Она ответила только пренебрежительной улыбкой, давая почувствовать, как мало она верит в мою способность настоять на этом требовании. Иначе подобная дерзость не прошла бы безнаказанно. И вслед за этим я повел себя настолько развязно, что госпожа де Люрсе даже растерялась; в эту минуту я мог бы одержать полную победу, настолько слабо было ее сопротивление. Она так удивилась моей непочтительности, что я мог бы воспользоваться этим и достичь всего. Но, не сдерживая своих порывов, которые могла бы оправдать только любовь, я проявил такую уверенность в победе, так явно забыл о нежности, что маркиза была вынуждена обидеться. Мне повредила излишняя бесцеремонность. В глазах маркизы засветился непритворный гнев, – но я уже не мог остановиться. Я был убежден, что в глубине души она на все согласна, и поэтому, поминутно прося прощения, продолжал свои оскорбительные действия. Однако ничего тем не добился: то ли госпожа де Люрсе не хотела мне уступить из-за неприемлемой и обидной формы моих домогательств, то ли я по своей неопытности не сумел в нужный момент оказаться достаточно опасным.

Пристыженный своей неудачей, я оставил в покое госпожу де Люрсе и стал ждать ее упреков; но она и сама была немного растерянна, не зная, как поступить в столь щекотливых обстоятельствах. Проявить снисходительность? Но что я подумаю о ней? Слишком сильно разгневаться? Но это может меня обескуражить и в будущем не сулит ничего хорошего. Она задумалась и некоторое время хранила молчание. Я тоже. Всякий другой мужчина, знающий жизнь, сумел бы на моем месте придумать тысячи нежных уловок, чтобы сгладить тягостное впечатление от всего того, что случилось между нами, и помочь даме обрести равновесие; но я ничего этого не знал и предоставил ей самой выбор: либо придумать что-нибудь, либо совсем прекратить со мной отношения. Наконец, она нашла выход – нужно было дать мне понять, не теряя при этом достоинства, но в то же время со всей возможной нежностью, что поведение мое нелепо. Я сослался на свою неукротимую любовь. Она заметила, что любить – не значит позволять себе лишнее; я очень вежливо, но твердо настаивал на обратном; она спорила. Мы увлеклись нашим препирательством и забыли о существе дела. В заключение я поцеловал протянутую мне руку; при этом маркиза предупредила, что в следующий раз примет против меня меры предосторожности.

Эта угроза не слишком испугала меня: даже в ее негодовании я читал избыток готовности. Я только отложил на время свою месть и решил, что не обязательно торопить события – и в этом ошибался. Мы снова замолчали. Госпожа де Люрсе, сумевшая сохранить присутствие духа во время первой моей атаки, была теперь вправе ожидать второй – и готовилась к ней. Она не знала, кто надоумил меня перейти к решительным действиям, столь удивившим ее, и приписывала их исключительно неудержимому порыву любви. Но если так, почему моя предприимчивость столь быстро иссякла? Поразмыслив над этим, она решила мне помочь. Она возобновила прерванный разговор, спросив с величайшей мягкостью, почему я отказался от прежней почтительности, граничившей с робостью, и перешел к столь нелюбезным приемам?

– Я могу понять, – добавила она, – что есть женщины, с которыми даже самый непрезентабельный мужчина может рассчитывать на успех, не располагая иным оружием, кроме своих желаний, ибо дамы эти только и ищут рискованных положений; я не удивляюсь, что с такими особами мало церемонятся. Но смею вас заверить, я не из их числа. Ни мой образ мыслей, ни мой образ жизни не дают повода так со мной обращаться. А между тем вот что мне приходится терпеть от вас.

Оскорбленный столь вопиющим лицемерием (я не сомневался, что Версак говорил правду), я ничего не ответил – я не мог выразить ей все свое презрение и повторить слова Версака, не вынудив ее опровергнуть их и тем лишить меня всяких надежд когда-либо восторжествовать над ней.

– Вы молчите, – продолжала госпожа де Люрсе, – вы боитесь уронить себя просьбой о прощении или не снисходите до подобных просьб?

Я не знал, что сказать, и опять сослался на свою любовь и на благосклонность, которой она меня дарила.

– Относительно любви, – сказала она, – я уже объясняла вам, что она не может служить оправданием. Что же касается благосклонности, то я действительно была к вам добра, но доброта бывает разная; моя доброта такова, что не дает вам никаких прав на меня. Если бы я даже забылась до такой степени, чтобы дать вам эти права, то человек деликатный не воспользовался бы ими, и уж, во всяком случае, не в пример вам, ими бы не злоупотреблял.

К этому она прибавила еще множество тонких и остроумных мыслей и под конец раскрыла мне все значение «постепенных градаций»[6]. Это слово и самое содержание, в него вложенное, были мне совершенно не знакомы. Я позволил себе сообщить об этом госпоже де Люрсе. Улыбнувшись моей простоте, она взяла на себя труд просветить меня. Каждую новую ступень этого метода я тут же претворял в жизнь, по мере того как мне ее описывали, и изучение постепенных градаций могло бы завести нас очень далеко, если бы в передней не раздался шум и не заставил бы нас прервать занятия.

Лакей доложил о приходе мадам и мадемуазель де Тевиль. Я хорошо знал это имя. Госпожа де Тевиль и моя матушка состояли в довольно близком родстве, но между ними существовала давняя неприязнь. Так как госпожа де Тевиль почти постоянно жила в провинции, я никогда ее не видел. Дамы вошли, и каково же было мое удивление, когда в мадемуазель де Тевиль я узнал ту самую незнакомку, которую я обожал и которая, как мне казалось, испытывала ко мне отвращение! Где найти слова, чтобы описать, как меня поразила эта неожиданность? И любовь, и восторг, и страх с новой силой потрясли мою душу. Госпожа де Люрсе осыпала молодую девушку ласками, а по ее обращению с госпожой де Тевиль я понял, что их связывает близкая дружба. Меня это удивило: я не только ни разу не видел эту даму у госпожи де Люрсе, но маркиза даже никогда не упоминала ее имени. Госпожа де Люрсе побранила госпожу де Тевиль за то, что она так долго не показывалась у нее.