В такую ночь, единственную в году, приходят счастливые мысли, вдохновение, вещие прикосновения Божьего перста. Полный замыслов и воодушевления, я собирался идти домой, как вдруг мне повстречались мои товарищи с книжками. Они слишком рано вышли в школу, разбуженные светом этой никак не желавшей кончаться ночи.
Мы вместе пошли по спускающейся вниз крутой улочке, на которой веяло фиалками, и все не могли понять, то ли это волшебство ночи серебрится еще на снегу, то ли уже встает рассвет.
Улица Крокодилья
В нижнем ящике своего поместительного бюро отец хранил великолепную старинную карту нашего города.
То был толстый том пергаментных листов in folio; склеенные полосками полотна, они составляли большую настенную карту в виде панорамы с птичьего полета.
Повешенная, она занимала почти всю стену и открывала вид на долину, по которой блекло-золотой лентой петляла Тысьменица, на ее широкую пойму с болотами и прудами, на волнистые предгорья, которые тянулись к югу сначала редкими, а потом все более частыми чередами, скоплениями округлых холмов, уменьшающихся и бледнеющих по мере приближения к дымчато-золотистой мгле горизонта. Из этой поблеклой окраинной дали выныривал город и вырастал, надвигался на зрителя — сперва слитными ансамблями, сомкнутыми кварталами и массивами домов, прорезанными оврагами улиц, но ближе в нем выделялись отдельные здания, изображенные с отчетливостью рассматриваемого в бинокль пейзажа. На переднем плане граверу удалось передать запутанный и сложный лабиринт улиц и переулков, острую выразительность карнизов, архитравов, архивольт и пилястров, светящихся в темном старинном золоте пасмурного вечера, который погружал все углы и ниши в глубокую сепию тени. Глыбы и призмы тени врезались, словно пласты темного меда, в ущелья улиц, затопляли своей теплой, сочной массой тут — половину улицы, там — промежуток между домами, драматизировали и оркестровали грустной романтикой телшоты великолепную архитектурную полифонию.
На этом плане, исполненном в стиле барочных перспектив, окрестности Крокодильей улицы сияли девственной белизной — так на географических картах изображают приполярные области, неисследованные земли, в существовании которых нет достоверной уверенности. Линии нескольких ближних улиц были нанесены черным пунктиром, а их названия выведены простым, неискусным шрифтом в отличие от благородной антиквы прочих надписей. Видимо, картограф противился включению этого квартала в ансамбль города и свою неприязнь выразил таким своеобразным и пренебрежительным исполнением.
Чтобы понять эту сдержанность, необходимо уже сейчас обратить внимание на двусмысленный и сомнительный характер квартала, столь резко выделяющегося на общем фоне города.
Это — торгово-промышленный дистрикт с ярко выраженным характером трезвого практицизма. Дух времени, механизм экономики не пощадил и нашего города, запустив хищные корни на его периферии, где и разросся паразитическим кварталом.
В то время как в старом городе еще процветала ночная, потаенная торговля, исполненная торжественной церемонности, в этом новом районе сразу же привились современные, деловые формы коммерции. Псевдоамериканизм, посеянный на старой, одряхлевшей почве города, разросся здесь буйной, но пустой и бесцветной порослью убогой, скверной претенциозности. Тут повсюду лезут в глаза безвкусные, небрежно возведенные здания с карикатурными фасадами, облепленными чудовищными украшениями из потрескавшегося гипса. Старые покосившиеся пригородные домишки обзавелись наскоро сколоченными порталами, но стоит присмотреться внимательней, видно, что это всего-навсего нищенская имитация столичного великолепия. Дрянные, мутные, немытые окна с волнистыми стеклами, искажающими темное отражение улицы, нестроганые доски фасадов, серый воздух пустых залов, оседающий паутиной и хлопьями пыли на высокие стеллажи и обшарпанные, осыпающиеся стены, все это придает здешним магазинам отпечаток дикого Клондайка. По обеим сторонам улицы тянутся лавки портных, магазины конфекциона, склады фарфоровой посуды, американские аптеки, парикмахерские. На больших серых витринах наискось либо по кругу налеплены надписи из позолоченных рельефных букв: CONFISERIE, MANIKURE, KING OF ENGLAND.
Коренные жители города держатся на расстоянии от этого квартала, населенного отбросами, чернью, пустой, неосновательной публикой, моральными ничтожествами, короче, той низкопробной разновидностью людей, какую только и может породить подобная эфемерическая среда. Но бывает, что в дни упадка, в часы низменных искушений иной горожанин забредет полунечаянно, полунамеренно в этот подозрительный квартал. Даже самые достойные порой не могут противостоять соблазну добровольно опуститься, разрушить все границы и иерархии, окунуться в мелкое болотце общности, легкой интимности, нечистого смешения. Квартал этот превратился в эльдорадо для моральных перебежчиков, дезертиров из-под знамени собственного достоинства. Все там кажется подозрительным и двусмысленным, все побуждает незаметным подмигиванием, цинично подчеркнутым жестом, красноречивым прищуром к нечистым надеждам, все высвобождает из пут низменность натуры.
Мало кто, не будучи заранее предупрежден, замечает странную особенность района; отсутствие красок, как будто в этом низкопробном, наспех выстроенном поселении цвет является непозволительной роскошью. Все здесь серо, как на однотонных фотографиях, как в иллюстрированных проспектах. И это отнюдь не обычная метафора, потому что иногда, во время блужданий по этой части города, начинает казаться, будто ты листаешься в некоем проспекте, среди скучных рубрик коммерческой рекламы, между которыми притаились подозрительные объявления, полупристойные намеки, сомнительные картинки, однако плутания эти так же бесплодны и безрезультатны, как и возбуждение фантазии, пробегающей по столбцам и колонкам порнографических изданий.
Мы входим к портному, чтобы заказать костюм — костюм, отмеченный дешевым шиком, столь характерным для этого района. Помещение обширное и пустое, неопределенно высокое, бесцветное. Огромные многоэтажные стеллажи поднимаются на всю высоту зала. Яруса пустых полок уводят взгляд вверх к потолку, который может оказаться и небом — негодным, тусклым, обшарпанным небом квартала. Зато другие магазины, что видны через распахнутые двери, до потолка забиты коробками и картонками; они громоздятся, точно огромная картотека, которая там, наверху, под неясным небом крыши рассыпается кубатурой пустоты, бесплодным строением небытия.
Высокие серые окна, расчерченные решетками на клетки, как листы канцелярской бумаги, не пропускают света, так как магазин уже заполнен, словно модой, безразличным серым полусветом, не дающим теней и ничего не подчеркивающим. Тут же вьется худощавый юноша, на редкость услужливый, вертлявый и прилипчивый; стараясь угодить, он заливает вас дешевым и легковесным приказчичьим красноречием. Без умолку болтая, он разворачивает толстые штуки сукна, примеряет, драпирует, встряхивает бесконечный поток материи, текущей через руки, создает из его волн иллюзорные брюки и сюртуки, однако все эти действия кажутся чем-то несущественным, видимостью, комедией, покровом, иронически наброшенным на истинный смысл дела.
Тоненькие чернявые продавщицы, каждая с каким-нибудь изъянцем (что весьма характерно для этого района бракованных товаров), входят и выходят, стоят в дверях магазинов, наблюдают, дозрел ли клиент, доверенный умелым рукам приказчика, до нужной степени. Приказчик кокетничает и жеманничает, так что временами начинаешь сомневаться, уж не переодетая ли это женщина. А когда намекающим полувзглядом он деликатно указывает на охранный знак товара, знак с прозрачной символикой, так и хочется взять его за округлый подбородок или ущипнуть за бледную напудренную щеку.
Постепенно вопрос выбора ткани отходит на второй план. Этот женственно мягкий, испорченный юноша, схватывающий на лету самые тайные движения души клиента, теперь перекладывает перед его глазами особые ярлыки, целую библиотеку охранных знаков, коллекцию утонченнейшего собирателя. И в голову вдруг приходит, что магазин этот — всего лишь фасад, за которым кроется антикварная лавка, собрание отменно двусмысленных изданий, исполненных по заказам любителей. Услужливый приказчик продолжает открывать все новые и новые склады, заполненные до потолка книгами, гравюрами, фотографиями. Эти виньетки, эти гравюры стократ превосходят все, что может нарисовать самое смелое воображение. Таких вершин разврата, такой изощренной растленности мы и представить себе не могли.