— Старый купеческий город, Ольга Владимировна. Даже при нэпе были там такие миллионерищи — диву дашься. Чайные, мануфактурные монополии держали. Фаянс из Китая, мясо из Монголии, меха из Якутии возили. Пароходство, промыслы, рестораны, игорные дома, скачки. Золото у концессии торговали. Магазины, торговые ряды по всем сибирским городам и городишкам без малого…
— Да вы уж не историк ли?
— Нет, Ольга Владимировна, я солдат. В германскую собой командовал, в гражданскую ротой, в финскую полком, сейчас вот дивизией… откомандовал. Пятнадцать раз ранен был, два раза тонул, раз горел, раз газом травился, дважды из-под земли выбирался, а тут такая плевая штучка — и на тебе, отгулялся.
— А вы… вы генерал?
— Был таким. Комбригом числился. Да переаттестацию не прошел — грамотешка… Дали полковника.
Ольга невольно сравнила этого милого, исковерканного огнем и железом человека с напыщенным медиком-генералом. Какая злая шутка судьбы!
— Скажите, — спросила Червинская, — вот вы говорили о готовящемся окружении Москвы, кольце и так далее. Это… опасно?
— Еще бы!
— Вот как? А почему же в таком случае затянули с эвакуацией?
Мутные карие глаза полковника чуточку вспыхнули, прояснились.
— Один офицерик то же самое меня на разборе спрашивал.
— А вы? Что вы ему ответили?
— Сказал, что такой вопрос не достоин звания офицера. Вот вы спрашиваете: почему не эвакуировали Москву? А кто вам сказал, что это необходимо?
— Не понимаю. Но ведь вы сами сказали: опасно. И ведь ее в самом деле эвакуируют; учреждения, заводы… Правительство, говорят, уже в Казани…
— Заводы, учреждения — это еще не эвакуация. Им надо работать, а не зажигалки тушить да дыры заделывать. Правительству тоже виднее, где быть… Но представьте, оставили бы сейчас Москву все жители, ополченцы, войсковые части. Какой бы вопрос вы задали мне в таком разе? А опасно — так ведь вся война опасная штука.
— Да, конечно. Но быть в это время в Москве и думать, что совсем близко немецкие танки, что вот-вот…
— Это вы только так думаете: вот-вот. А немцы — те вряд ли могут так думать. Помню, мы финскую группу одну зажали в кольцо. Все, казалось бы, еще немного нажать — и крышка. А сунулись — доты новые объявились, а что за ними — черт его, финна, знает, что у него там еще за сюрпризы… Вот и потрухиваем оба. Нам страшновато его приканчивать, а финн, поди, ждет, откуда что на него свалится. Психическая это штука — война. А для тех, кто не видит ее, — и вовсе. Уверяю вас, на КП спокойнее спишь, чем вот на этой полке… Извините, Ольга Владимировна, горло перехватило…
Светало. Червинская вернулась в свое купе и, не включив свет, без сил повалилась на подушку. И вдруг нащупала под рукой конверты. Вскочила, зажгла лампу, присела к столику. Письма (их положил, конечно, Савельич) были от Лунева и одно, короткое — Алексея. Не сдерживая порыва, разорвала конверт, впилась в строки:
«Оля!
Долго ли еще будем играть в прятки? Хочешь, верну тебя в Иркутск?..»
Ольга не удержала улыбки. Как он самоуверен. Плохо же подействовало на него ее нравоученье.
«…Только напиши, дай согласие — завтра же пойдет телеграмма. В любой военный госпиталь, а то и в свой институт вернешься. Только напиши…»
И опять, уже вслух, рассмеялась Ольга. Будто в Северотранс свой вербует!
«…Оля, ответь: зачем ты это все сделала? Уж лучше бы просто удрала и лунатика своего с ума не сводила. Он и до тебя, похоже, винтики растерял…»
Ольга смеялась. Про ее жениха такое расписывать! Ох, Алешка, Алешка…
«…Свиделись с ним у Романовны, сказал ему из жалости пару слов, чтобы не хныкал да женился скорей…»
— Ну не болван ли! — вслух воскликнула Ольга.
«…О Романовне не беспокойся. Будет туго — к себе заберу или сам к ней перееду. Вот, пожалуй, и все. Оля, милая Оля, очень прошу, дай согласие вернуться. Хочешь — сам это без тебя сделаю?..»
«Этого еще не хватало! — струхнула Ольга. — Да он и в самом деле с ума сошел! Думала, попишет да и отстанет… Дернула же меня нелегкая написать! На пять писем не ответила, на шестое… Неужели он еще натворит что-нибудь?..»
«…Жду ответа. Жду тебя, Оля. Жду, целую, твой Алексей».
Ольга отвела рукой шторку, бесцельно вгляделась в окно, в уходящие назад голубые в рассветной дымке пашни, придорожные постройки, разбитые в щепы товарные вагоны. Что же ей теперь сделать, чтобы не оказаться в ловушке, чтобы устоять?..
Громкий стук в дверь оторвал от окна Ольгу.
— В чем дело, Савельич?
— Воздушная тревога, товарищ военврач третьего ранга! Приказано по своим вагонам! — И пробежал дальше.
Ольга поспешно накинула на себя шинель, выбежала в тамбур. Закрепленный за ней вагон был вторым от служебного. Здесь ее уже ждали фельдшер, медсестра и два санитара.
— А, доктор! Опять пожаловали? Не спится?
Полковник лежал, бросив поверх одеяла на всю длину своего обрубленного войной туловища жилистые могучие руки, глядя на тихо вошедшую в вагон Червинскую.
— А вы тоже не спите? — стараясь не выдать волненья, спросила Червинская.
— Не спится, доктор.
Мимо, один за другим, торопливо прошли военврач, санитары. Приглушенно захлопали двери. Раненый вопросительно взглянул на Червинскую.
— Что это, доктор, уж не воздушная ли тревога?..
— Тсс! Не пугайте других. Такой вопрос, товарищ полковник, недостоин звания офицера.
— А вы герой, доктор. Шутить в таком деле — не всякий солдат сможет. Хотите, я расскажу вам один случай?..
Поезд дернулся, завыл тормозами. В соседнем купе шлепнулся на пол, заорал раненый. И в тот же миг с гулом пронесся где-то над головой поезда немецкий бомбардировщик. Несколько взрывов почти одновременно тряхнули вагон. Со звоном вылетели стекла задраенных окон. А поезд уже снова набирал скорость. Отчаянно стучали, торопили друг друга перепуганные вагоны. Заворочались, застонали, закричали разбуженные люди. Червинская с медперсоналом металась от одного раненого к другому, успокаивая, упрашивая держаться за поручни, стяжки. От бешеной скорости поезд трясло и бросало, как в лихорадке. И опять гул, взрывы, уже за поездом. И вдруг снова резкая, почти на всем ходу остановка… Гул и взрывы где-то впереди поезда. Все перепуталось, смешалось в окровавленную вопящую массу. И снова дернулся, побежал поезд…
Широко раскрытые глаза полковника застыли в улыбке. Ольга испуганно кинулась к нему, схватила за руку.
— Все в порядке, доктор, — прокричал тот, силясь перекрыть стоны. — Я бы этого машиниста… к ордену… не задумался!
Глава восемнадцатая
ЗИС-101 спустился на лед и, быстро набирая скорость, понесся по Лене.
Лешка, сидя на переднем сиденье рядом с Ваней, так и впился глазами в несущиеся навстречу голубые ленты ледяночки, сугробы обочин, вешки-елочки. А справа и слева медленно уходят назад высоченные приленские горы, отвесные бурые «щеки» скал, взбегающая к самым вершинам гор черная заснеженная тайга. Уже давно проехали то место, где Лешка летом разводил костер и купался и еще не знал слова «война». Не доходил до Лешки страшный смысл этого слова и первые месяц — два, когда на автобазе и в мастерских, в магазинах и на базаре жизнь, казалось, текла по-прежнему, и только суровее стали лица горожан, реже слышались на улицах веселые баяны и песни, а под изрыгающими сводки громкоговорителями все чаще толпились люди. По-настоящему ощутил Лешка смрадное дыхание войны, впервые увидав раненых, когда управленческое здание Ирсеверотранса взяли под госпиталь и крытые брезентами грузовые машины одна за другой подвозили людей в белых окровавленных повязках, безногих, безруких, а то и так, на носилках. А потом стали пустеть базары, мясные и молочные отделы в магазинах, а там и вовсе стали давать продукты по карточкам. И новые, незнакомые до этого слова пришлось выучить Лешке: «отоварили…», «дают…», «эвакуация», «смерть фашистам!» Редкостью стали дома шницели и пельмени, чаще пустые щи и картошка: картошка-пюре, картошка «в мундире», картошка жареная, картошка «фри»… А еще больше понял Лешка ужас войны, когда увидал первые колонны парней, уходивших на фронт, проводы, слезы. Реже, много реже стали его катанья на эмке, зато дольше приходилось бывать в гаражах, хотя рабочий день Лешки оставался четырехчасовым и никто не заставлял его торчать дольше. Но ведь взрослые-то торчали! Да еще работали — сроду так не старались! Уходили на фронт и с автобазы. Уходили рабочие, шоферы. А их места все чаще стали занимать женщины и девчата. Ушел на фронт водитель ЗИС-101, сел на его место Ваня. Лешка порадовался новому переводу Вани, да тут же и забыл — некогда ему нынче кататься: целые дни в автобазе, вечера — в школе, по ночам — и то за книжкой да над задачами. Редко когда выпадет свободный часок «проветриться», как говорит папа Нума. И вчера Лешка не хотел ехать сюда, в Качуг: надо было к Вовке зайти, разузнать все да помочь доброй Клавдии Ивановне выбить из Вовки дурь. Уж кто-кто, а Лешка хорошо знает, что такое уличная шпана, что такое первая кража. Трудно потом от этой заразы отстать, смелость большая нужна себя по рукам стукнуть да так, чтобы опять не чесались. Но другое дело — Лешкино житье-бытье, былое Лешкино горе, когда кишка кишке жалуется, зубы с голодухи стучат. А ему-то что за нужда с «улицей» знаться, Вовке? Сыт, одежка, обувка ладная, мать такая ласковая… Ну отец, правда, ушел… Так разве из-за такого отца на мать бычиться надо? Со шпаной знаться?.. Эх, Вовка, Вовка, маленький ты еще, ничего ты еще в жизни не знаешь…