— Вот это сплав! Дух захватывает!..

Так же стремительно пролетают над перекатом второй, третий карбазы. Но вот взору Позднякова представилась весьма забавная картина. К перекату издалека приближался странный плот, тоже оказавшийся карбазами, но тесно составленными и связанными канатами друг с другом. Их было четыре. Два карбаза носами вперед, два назад. Получилось нечто похожее на связанные между собой две широченные охотничьи лыжи. На задних карбазах, на их остроносых кормах, два лоцмана. У каждого в руках — древки рулевых весел. Никаких «оплеух» перед карбазами не было видно. Перед самым перекатом лоцманы, как по команде, налегли на весла, и весь плот, как бы раскалываясь на две половины, разошелся у кормы, образуя угол вершиной вперед. Еще миг — и плот понесся по перекату. Несколько секунд слышалось характерное царапанье днища о камни. Но вот плот уже за перекатом. Теперь он поплыл медленно, и люди на плоту спокойно вытирали руками мокрые лица.

Танхаев пояснил:

— Новый способ сплава это. Лоцман один придумал. Видишь, без «оплеух» обходятся.

— Как же это? — спросил Поздняков. Он только теперь вспомнил, что перед карбазами действительно не было «оплеух», но мель они проскочили гораздо легче, чем предыдущие судна.

— Очень просто. Видал, как они карбазы раздвигали? От этого вода поднимает их, на три-четыре сантиметра приподнимает. И на мелях не сядут, и «оплеух» не надо, и два лоцмана сразу на четырех карбазах управляются. Он, лоцман этот, один даже хотел управиться с плотом, да не разрешили — опасно, однако, будет.

— Ловко придумано. Должно быть, этот человек очень опытный лоцман.

— Совсем молодой, двадцати двух лет нет лоцману.

И плавает-то всего третью навигацию. Нет, это уж голова такая, лоцманская голова у парня!

Поздняков встал и молча направился к костру, возле которого все еще хлопотал Лешка.

Костер плохо разгорался — настолько недвижен был воздух, — и Лешка, стоя на четвереньках, дул на него изо всех сил, помогая огоньку выбраться из кучи веток. Но вот еще усилие, и пламя, пока робкое и красноватое, вспыхнуло над сушняком, запрыгало, заиграло. Лешка сел на траву, отдышался, провел грязной рукой по щеке, размазав сажу.

— Уф!

И только теперь заметил стоящего возле него Позднякова. Он смотрел куда-то поверх Лешки, задумавшийся, неподвижный. Вот и по дороге в Качуг и уже здесь, на Лене, он тоже так задумывался и глядел в одну точку. Чудной, право. О чем он все время думает? И молчит, молчит…

— Алексей Иваныч, а вы профессор? — Профессоров Лешка представлял себе именно такими всесильными и непостижимыми для простых смертных, хотя и не знал даже: кто они, что они, для чего, собственно, существуют на свете.

Поздняков повернул лицо к Лешке, улыбнулся.

— Шофер, Леша. Простой шофер.

— Ну да, рассказывайте! — И Лешка даже присвистнул.

— Да, шофер.

— Дай слово! — вырвалось у Лешки.

— Вот провалиться мне на этом месте!

И оба громко рассмеялись.

После завтрака Поздняков и Танхаев лежали у костра. Лешка и моторист купались.

Танхаев протянул Позднякову обернутую в бумаге книгу.

— Вот, Алексей Иванович, литературой обзавожусь, библиотеку свою подбираю.

Поздняков нехотя повернулся на бок, взял книгу, открыл первую страницу. Это была «Книга для родителей» Макаренко.

— Нет, не читал, — он вернул книгу Танхаеву. — Читал Макаренко только «Педагогическую поэму», — и снова лег на спину, уставился в бездонное небо.

Танхаев подвинулся ближе.

— А я читаю, Алексей Иванович, хорошая книга! — Он постучал пальцем по корочке, раскрыл, перелистал страницы. — Вот послушай:

«…Если вы хотите родить гражданина и обойтись без родительской ласки, то будьте добры предупредить об этом общество, что вы собираетесь сделать такую гадость…»

— Крепко завернул, а? А ведь верно, а?

Поздняков отвернулся к реке, насупился. Наступило долгое томительное молчание. Слышно было, как шлепали по воде весла плывущих карбазов да звонкое бульканье — Лешка бросал голыши в Лену. Случайный блуждающий взгляд Позднякова задержался на шоколадной щеке Танхаева, по которой медленно скатилась слеза.

— Ты что, Наум Бардымович?

— А?.. — Танхаев встряхнулся, будто отогнал дрему, отер глаза. Тихо, с горечью прошептал:

— У меня тоже были дети, Алексей Иванович, тринадцать лет назад были…

Вечерело, когда они снова вернулись в Качуг. Проходя мимо клуба, Танхаев увидал стоявшую под раструбом громкоговорителя целую толпу мужчин, женщин. Никогда такой толпы под радиорупором не видел Танхаев. Что передают?

— Послушать надо, Алексей Иванович. Подойдем?

Танхаев первым приблизился к толпе, громко спросил:

— О чем говорят?

Человек в промасленной куртке угрюмо посмотрел на веселого незнакомого бурята, коротко бросил:

— Война!

— Эй, инженер, тебя в проходной спрашивают! — окликнула Житова девушка. — Такая красивенькая приехала!.. Жена, что ли?

Житов похолодел: неужели Нюся? Отряхнул с рукава стружку, провел рукой со лба назад по смоляным кудрям, поспешил к проходной будке. Нюська!

— Здрасте, Евгений Палыч! — улыбается, а сама так и смотрит в глаза, рад ли?

— Здравствуй, Нюся? Ты как сюда? К нам? — Житову не верится, что перед ним она, Нюся!

— А я в Иркутск, Евгений Палыч, в музыкальное училище еду. Документы велят сдать, ну и еще зачем-нибудь… Как вы тут?

— Хорошо, Нюся. Хочешь, покажу наш ДОК?

— ДОК? А чего я в них понимаю, в ДОКах-то ваших, Евгений Палыч? — рассмеялась Нюська.

Житов смутился. В самом деле, зачем Нюсе ДОК? Не нашел лучшего предложить.

— Ты, наверное, устала с дороги? Пойдем в столовую! Ты проголодалась?

— Ой, Евгений Палыч, как были вы суматошный, так и остались. Да ничегошеньки я не хочу!.. Вон машина гудит, меня кличут…

— Как? Уже?..

— До свиданья, Евгений Палыч. А будете в Иркутске, в музучилище меня спросите. Я в Иркутске дней десять буду, у тетки… До свиданья!

Нюська помахала ему рукой, убежала к машине. Житов не пошел за ней, постоял, посмотрел вслед умчавшейся трактом машине с Нюськой, вернулся в цех.

— Инженер, видал свою девку?

Слово «девка» резануло Житова по слуху. Нюся — и «девка» никак не вязалось в его представлении, хотя и сам в душе жалел порой о ее грубоватых манерах. Не ответив девушке, прошел мимо.

— Девоньки, война! Война с Германией, девоньки! — покрывая шум пилорам, раздался за его спиной чей-то выкрик.

Через минуту ДОК опустел, замер, и рабочие собрались под единственным на автопункте громкоговорителем. В необычной, пугающей тишине тихо простонал голос:

— Мамоньки, чего ж теперь будет-то!..

— Алексей Иванович, а вам только что звонили с вокзала…

— Кто?

— Вот, пожалуйста, я записала все слово в слово.

И еще: вас Игорь Владимирович ждет. Он там, в техотделе… пригласить?

— Да-да, пригласите… — машинально произнес Поздняков, весь ушедший в чтение записки.

«Передайте Алексею Ивановичу, что санитарный поезд отходит в семь часов… в семь часов вечера… по местному времени… Я его буду ждать на перроне… у поезда… Очень прошу вас передать… очень важно… Червинская Ольга Владимировна…»

«Что за поезд? Причем тут Оля?.. Неужели?.. До семи еще почти час…» — соображал Поздняков, глядя на стоявшую перед ним секретаршу.

— Вызовите машину!

— Хорошо, Алексей Иванович. К вам…

Но Гордеев уже входил в кабинет.

— Я пришел к вам предложить свои услуги, Алексей Иванович. Не обязательно главным…

Поздняков встал.

— Спасибо, Игорь Владимирович. И только главным!

— Вы не больны, Алексей Иванович?..

— Да разве сейчас есть время болеть, Игорь Владимирович! Вот уж если после войны… Простите, но мне нужно спешить. Садитесь и пишите приказ о своем возвращении… Пишите, пишите, теперь каждый час дорог, Игорь Владимирович!