«Алеша! Недавно узнала о вашем большом несчастье, а сегодня делала первую операцию пострадавшему. Пришлось отнять на ноге два пальца. Он же мне рассказал подробности катастрофы. Ведь это ужас какой-то! Как тебе не везет, Алеша! На Урале у тебя тоже вечно что-нибудь случалось. И что это у вас за работа? Бедный мой друг, очень сочувствую тебе в твоем горе. Буду надеяться, что все обойдется хорошо. Да и Перфильев обнадежил, что серьезного ничего не случится. Волнуюсь за тебя очень.
«И тут Перфильев! — брезгливо поморщился Поздняков. — И когда он везде успевает? Значит, сразу же, как приехал, побывал в клинике». Однако письмо Ольги обрадовало. А вот от Клавы ни строчки. Опять, поди, боится больше за его сердце, как бы не остаться одной с ребятами… Ах, Ольга, Ольга!
Пора вставать. Надо успеть еще проводить на дальний перекат молодежь Житова. Хоть бы у них что-нибудь вышло с отводом наледи, помогли бы спасти перевозки…
— Наум Бардымович, подъем! Подъем, конник!
В этот день, пользуясь временным бездействием «дьявола», комсомольская бригада Житова уезжала на второй, значительно меньший перекат, что дальше Заячьей пади. Одна машина была полностью загружена лыжами, брезентовыми палатками, инструментом, продуктами, запасом валенок и тулупов. Две вторых заняли только парни. Косов ходил возле машин, подшучивая над родными, пришедшими проводить ребят на важное и опасное дело, подбадривал свою опечаленную невесту:
— Веселей, Таня! Не воевать едем, а вроде как в туристский поход. Эх, и дадим мы там жару!
Среди провожающих была и Нюська. Подбежала к кабине, в которой сидел Житов, сунула ему в ноги узелок.
— Спасибо, Нюся… но что это?
— До свидания, Евгений Палыч! — И отошла, затерялась в толпе.
Житов приятно улыбнулся себе, потрогал ногой узелок: Нюся! Это ее забота о нем, частица ее самой, ее любви — нежной и грубой.
Машины тронулись. С обеих сторон замелькали в воздухе руки и шапки. Кричали напутствия, пожелания скорого возвращения домой. Теплое щекочущее гордость чувство и тихое, безоблачное, как само небо, счастье наполнило Житова…
Через час машины уже проскочили замерзший перекат у Заячьей пади и теперь мчались широкой гладкой ледяной Леной.
Материал для прокуратуры был в основном подобран. В двадцать семь тысяч обошлось строительство непланового транзита, десять тысяч на прокладку второй, тоже не подтвержденной трестом, колеи ледяной трассы, акт на случаи обморожения шоферов: пять первой степени, два второй и два третьей, и вот опять вынужденные затраты на обходной путь: тоже тысяч тридцать, а то и все полста вытянет, не говоря уже о верном недоснабжении Якутии, золотых приисков и простое целой армии шоферов. Недостает живых людей, так сказать, живых свидетелей этих поздняковских «новаторств», которые помогли бы Перфильеву показать суду всю тяжесть последствий. Любопытно, что бы тогда пропел о своем «подшефном» новаторе Павлов? Но с кого начать? Слышал Перфильев, что больше всего обижены Поздняковым механики. И Перфильев решил поговорить «по душам» с одним из таких «обиженных». Но тихий, слишком сговорчивый механик с первых же слов не понравился Перфильеву: трусоват, бестия, нажмут с другой стороны — совсем не то залопочет. На всякий случай, чтобы не подвернулся лишний свидетель их интимной беседы, Перфильев запер на крючок дверь. Механик, сидя на краешке предложенного ему стула и не спуская глаз с бывшего начальника управления, отвечал охотно, но витиевато:
— Как же, Никон Сергеевич, как же… Очень даже мы все недовольны этим делом.
— Кто — вы?
— Ну я, мы, значит, механики, шофера… кто же?
— Ясно. — Перфильев внимательно посмотрел в плутоватые глаза «обиженного». — А все ли?
— Все, Никон Сергеевич. Сколь тут живем, отродясь таких морозов не помним…
— Кого же вы, механики, считаете виноватым? Зиму, что ли?
— Ну, и зиму, конечно…
Перфильева начала раздражать такая беседа: «Дурака из меня разыгрывает или сам глуп как пробка?»
— Да говорите же, батенька, прямо: зиму или руководство?
— Уж это как вам угодно, Никон Сергеевич. Вы, я помню, сами очень даже умный человек были, чтобы в чем разобраться.
«Хорош гусь, — брезгливо подумал Перфильев, глядя в глаза механику, — без мыла хочет в душу залезть, лисица. Ишь ты, что поет: „сами умный человек были“. И вашим, и нашим…»
— Так кто же виноват в этом бедствии? Конкретней, конкретней!?
Механик тяжело вздохнул.
— И зима, конечно, Никон Сергеевич…
— И? Кто «и», спрашиваю?!
— И то?..
Перфильев достал платок, обтер лысину.
— Тяжел же вы, батенька, ох, тяжел! Ведь, кроме зимы, виноват кто-то? Как вы-то думаете?
— А как же, конечно, виноват, Никон Сергеевич, — испуганно оживился механик.
— Так кто же? Кто?!
— Так ведь вам лучше знать, Никон Сергеевич…
— Пошел вон!! — сорвался на фальцет доведенный до исступления Перфильев.
«Эк он, злодей, как запугал всех! — все еще не мог успокоиться Перфильев, выходя из житовского кабинета. — Слово боятся вымолвить! Место боятся потерять, не иначе. Еще бы: Сидорова снял, на пилораму отправил… Вот, кстати, упустил: Сидоров! Человек справлялся с работой, но, видите ли, чем-то не угодил…»
И Перфильев немедленно, на ходу, дописал в блокнот: «Сидоров».
В «штабе», куда Перфильев заглянул узнать насчет телеграммок, радист протянул ему только что принятую из треста:
«Лично выехать не могу болен тчк Проход Заячьей пади согласован Главке тчк Руководство работами возлагаю на вас тчк Вопрос Позднякова будет решаться Главке.
Пухлое лицо Перфильева вытянулось, поблекло. То, чего он в душе побаивался, случилось: Павлов «вовремя» заболел, а расхлебывать кашу поручил ему, Перфильеву… И надо же было сунуть ему это слово: «решаем»! Блеснул, называется! Ведь и сам знал, конечно, что под этим «решаем» в тресте поймут, что решает в первую очередь он, Перфильев. И протестовал, и другим словом: «решают», — хотел заменить, но вот рука сама настояла. Тщеславность проклятая! А что как не смогут пробить обходной да все полста тысяч лягут ему на шею? Поставят, батенька, и на твоей биографии точку. Недаром Танхаев его в помощники вербовал, но вовремя раскусил уловку Перфильев. А вот на собрании промолчал, сам себя в сообщники записал. Нет, не такого ответа Москвы ждал Перфильев. Слышал он краем уха, что когда случилась эта беда, Павлов будто бы себя выстегал, что его, Перфильева, поспешил с Ирсеверотранса убрать и Позднякову слишком рано поверил. Вот и теплилась в душе Перфильева скромненькая надежда. А теперь что же: не командовать Поздняковым, а его кашу расхлебывать да шею подставлять под веревку?..
С тяжелым сердцем Перфильев вышел из «штаба». Поглядеть разве, как идет там, на скалах?
Перфильев послал за дежурной полуторкой и через полчаса уже был на месте. К его немалому удивлению, дела шли куда лучше, чем рисовало его расстроенное воображение. Добрых пятьсот — а то и побольше! — метров дорога была уже расчищена от камня и леса, а взрывы донеслись до него километра за два. И другое поразило Перфильева: люди по пояс в снегу, обливаясь потом на сорокапятиградусном морозе, работали, как в своем собственном огороде: без окриков, без устали, без агитаций. Перфильев подошел к пильщикам, только что свалившим сосну.
— Как? Идет дело?
— Идет, — осклабился парень в кожаном шоферском шлеме. — Для себя стараемся, товарищ начальник.
— Хорошо. Очень хорошо! — похвалил Перфильев. — Да я в вас и не сомневался. Верю, мои ребята не подведут!
— Не подведем! — добродушно пообещал парень.
Обойдя участок и расспросив человек десять, Перфильев взбодрился: не плохо идут дела, вовсе не плохо! Этак недельки за две и пробьют, пожалуй. Зачем же терять возможность?
Перфильев поднял повыше воротник, поправил папаху и зашагал к подрывникам, где должен был находиться Поздняков. Его одинокая рослая фигура показалась Перфильеву последним крепостным фортом, который ему предстоит взять на пути к славе. Еще раз поправив папаху, решительно подошел к Позднякову, наблюдавшему подготовку к новому взрыву. Перфильев выждал, когда тот повернулся к нему, протянул радиограмму.