И вот уже не факелы, а жаркое пламя костра вскинулось к барашковым шапкам сосен, брызнуло в тайгу тучами красных, малиновых, оранжевых звезд. Разбежался и замер в приятном изумлении вековой лес. И уже не тени, а улыбчивые, хохочущие и задорные лица водителей окружили костры. Смех, шутки, говор, веселая возня парней. Кипят, сплескивая в огонь пену, чугунные котлы, нетерпеливо стучат, торопят поваров железные ложки.

— Давай, чего там! Долго ждать будем?

— Эх, серого бы сюда!

— Косача!

— Да что косача, хоть бы какого ни есть медведя. Гляньте, дядя Егор слюной исходит.

Рублев, однако, напомнил:

— Смех смехом, товарищи, а один день уже из графика выпал. На лишний день продукты делить надо.

— А мы не по графику, Николай Степанович, мы стотысячники!

— Потом наверстаем! Было бы по чему ехать!

Поужинав, долго еще ставили палатки, укладывались на ночлег. Занялась и тут же оборвалась тягучая песня — усталость взяла свое.

Запоздалый по-зимнему рассвет расплывался над великой сибирской рекой. Медленно, нехотя убиралась восвояси на запад долгая ночь, волоча за собой черные косматые тени. Куржак выбелил тонкое кружево лиственниц, тяжелые лапы елей, затерявшуюся в снегах колонну. И все падал, падал. Падал из матово-белой пустоты, из недвижной ледяной мути. Таял над серыми от пепла струйками дыма угасших костров, на согретых дыханьем брезентах палаток.

Из-за далекой пологой горы, из-за прижавшихся к реке сосен вывернула жигаловская машина. Гулкий моторный рокот, бабьи и девичьи крикливые звонкие голоса всколыхнули морозную тишину, разбудили водителей.

— Никак дорожники едут, братцы!

— Бабы в гости пожаловали!

— А ну, кто до баб охочие, подымайсь!

— Эге-ге-ге-ге!.. Бабы-ы!..

За первой машиной показалась вторая, третья, четвертая. А передняя уже остановилась возле колонны. Замелькали над бортами лопаты, мужние рабочие штаны, пестрые юбки. Женщины и девчата поспрыгивали на лед, в сугробы.

Рослая, в годах, рябая баба налетела на дежурившего у машин водителя клушкой:

— Где шофера? Почему дрыхнут?

— Не шуми. Мы же с рейса…

— Я те дам, с рейса! А мы? Кроме вашей ледянки, делать нам нечего?.. Где они дрыхнут, гады?

Бабы поддержали рябую, надвинулись.

— Где? Показывай! Ишь, хари отъели, лодыри!

Дежурный залез в кабину, открыл окно.

— Ну чего разорались? Вон они подымаются!

На берегу показались из тайги первые неторопливые, пошатывающиеся фигуры, обвешанные тулупами, котелками, брезентами.

— Видали их! — ткнула в их сторону лопатой рябая. — Курортники! Выдрыхнулись, аж на ногах не стоят!..

Подошли еще машины. Бабы, приехавшие на них, вникнув в суть дела, подхватили:

— Это что ж делается-то, бабоньки!

— Совести у людей нету! Девять часов, они, гляньте, еще просыпаются!

— Идите, идите сюда, голубчики!

— Ого-го-го-го! Бабы-ы! — весело загоготал один из водителей, волоча по снегу полы тулупа. — Дорогу начинать пора, чего встали!

Бабы зашумели пуще, повысыпали на бруствер. Рябая вцепилась в тулуп не ожидавшего такой встречи Николаева, развернула его к себе.

— Дрыхнуть сюда приехали?!

— Чего ты? Мы свое дело делаем, — попятился, забасил Николаев.

И сразу со всех сторон:

— Гляньте-ка, еще огрызается!

— Привыкли, боровье, на нас ездить! Мы коров дой, землю паши, ребят корми, а вы что?..

— Заелись в тылах, паразиты!

Николаева задергали, завертели во все стороны, повалили. Водители помоложе, отмахиваясь от баб, хохотали над Николаевым:

— Валяй его, бабоньки, шибче!

Богатырь натужился, поднял на себе баб, крутнул корпусом. Бабы посыпались в снег, завизжали. Николаев поймал рябую, вскинул над головой.

— Ты пуще орала? Расшибу!..

— Мамонька родная! Пусти, ирод, дите раздавишь!

— То-то!.. — ухмыльнулся в усы Николаев и, осторожно опустив женщину и тяжело отдуваясь, отер от снега лицо, глянул, как парни в снегу барахтаются с девчатами, рявкнул:

— Буде! Пошутковали — и хватит! Рублев идет!

Подошли остальные водители. Рублев поглядел на возню, крикнул:

— Ну чего, наигрались, бабоньки? Братцы, бери пехла, помогай бабам!

Через минуту-две все, уже молча, с ожесточением принялись за расчистку пути. Где-то далеко, со стороны Киренска, тоже чистят дорогу люди — до встречи.

К вечеру мороз спал, но зато подул легкий ветер. Небо на северо-западе заволокло хмарью. Пора, давно было пора отдохнуть, но люди продолжали работать настойчиво, дотемна торопясь соединить дорогу с идущими навстречу сельчанами.

— Метелью запахло, бабоньки, езжайте. Мы уж одни доделаем, — не раз обращались водители к женщинам, опасливо поглядывая на тучу.

И машины уже пришли из Жигалово, ждут, когда народ отшабашит, но бабы не уходили. И не ушли, пока на свороте реки не показались из ближайшего села люди, пока не сошлись, не смешались с сельчанами. Рябая подошла к пыхтевшему, как паровоз, Николаеву, сунула ему свой узелок в руки.

— Ha-кося, пригодится. А мы уж вечерять дома будем.

Николаев замахал руками:

— Что ты, бабонька! Не время сейчас продуктом разбрасываться. У самой, поди…

— Да бери ты, медведь этакой! Не хлебушек даю, картошек немного, капуста квашеная. У меня ее в подполье на всю войну хватит. Бери, говорят! — И сама запихала узелок Николаеву в полушубок.

Водители распрощались с бригадами, и колонна тронулась в путь. Бабы, стоя на брустверах, кричали:

— Счастливо вам!

— Не поминайте лихом!

Смеркалось. Поднялась, заплясала на расчищенном льду поземка. Проплыли и скрылись позади последние избенки приткнувшегося к самой реке селенья, и опять потянулись глухие, необжитые берега Лены.

Николаев включил свет, задумался. Какова она теперь, эта новая частичка дороги? Успели ли ее пробить дальше?

От неустанной дневной работы наливались свинцом тугие мускулы, ныла спина. Так бы и забрался в тулуп, уткнулся головой в угол — и спать, спать. Но нельзя. Бежит навстречу дорога, заметает, заносит ее проклятая поземка. Такой труд вложен! Вон ведь как работали бабы!.. Николаев нащупал узелок, улыбнулся. Вспомнил, как завизжала рябая в его руках, а потом гостинцы ему сунула на дорожку. Люди — они завсегда люди. И немец, поди, кабы Гитлер не гнал, войной не пошел бы. Много ли рабочему человеку надо?.. И опять вглядывается в ночную мглу, трет рукой стекла. В неистовой дикой пляске вырвалась на дорогу метель. В белом месиве растворились сугробы обочин. Все смешалось, спуталось, переплелось в один ревущий клубок. И уже не бежит — тащится на ощупь машина, тычется вправо, влево, буксует и снова ползет вперед, в ночь, в месиво.

— Спишь? — Николаев на миг глянул на уткнувшегося в уголок слесаря.

— Не сплю я. Нешто уснешь тут.

— Вот-ка что, парень… — голос Николаева приглушенный, неспокойный.

— Что, дядя Егор?

— А, черт!.. — Николаев круто вывернул руль, чутьем вывел на правильный путь машину. — Вот-ка что, парень, погляди, наши там не отстали?

Щелкнул запор, и в тот же миг с воем, с хохотом ворвался в кабину ветер. Будто обрадовался найденному им теплому уголку, влетел, швырнул снегом в лицо и скрылся за дверцей.

— Едут, дядя Егор. Ну и ветрище! Чуть башку не сорвал!

Мотор взвыл, затряслась, буксуя, машина. И стала.

— Вылазь, парень. Ступай, кажи дорогу. Ни дьявола не видать.

— До утра бы дождаться, дядя Егор.

— Вылазь! — громыхнул во весь бас Николаев.

И снова рванулся в кабину ветер, закружил снег. На свет вынырнула из темноты съежившаяся фигурка. Махнула рукой. Николаев тронул за ней машину. Ветер рвал полы, перекашивал, гнул поводыря к насту, толкал в сторону, злился и снова налетал, силясь повалить, забросать снегом. И ползла, содрогаясь всем своим стальным корпусом и буксуя, машина, до воя заходился в реве мотор. Все чаще терялась, расплывалась во мгле, сгорбленная фигурка. В кабине запахло гарью…