— Все шутишь…
Так, наверное, смеялась Цирцея над путниками в глубине своего грота; вместо ответа на вопросы — смех, ворчливый, опасный, таинственный.
А упрямый, нетерпеливый мальчик, жалевший, что ему всего лишь двадцать лет, повторял:
— Ну ничего, мадам Мери. Вот поверьте.
— Значит, ты счастливый, Антонио. Не спорь. Ведь только с влюбленными ничего не случается… Любовь — это такая сказка, к которой добавить нечего. Ей достаточно себя самой. Не забывай об этом.
Юноша порозовел от удовольствия. Он посмотрел на меня, потом улыбнулся бабушке.
— Вы никогда не ошибаетесь, мадам Мери.
Она подняла глаза к небу.
— Так ведь тут ошибиться трудно! Ты влюблен. Это видно даже по тому, как ты нежишься на песке вроде ящерицы, и ничего тебе больше не нужно. Твои претензии надуманны, даже смешны. Человек, с которым ничего не случается, немного напоминает охотника, он постоянно настороже, в напряжении от головы до пят.
Какой-то пловец, еще весь мокрый от струящейся по телу воды, поймал на ходу эту фразу.
— Ах, как вы много знаете, мадам Мери!
— События с неба не сваливаются, вот это я и знаю… — говорит бабушка.
И лодки с дремлющими в них семьями скользят по плотной, как масло, воде, а солнце накаляет песок своей огненной шпагой. Слышна песенка, доносящаяся из какой-то харчевни, и звуки поздней мессы. Громкоговорители воюют между собой. Мы бежим в море, и в ушах у нас звучит «Отче наш», а когда возвращаемся, с хохотом брызгая друг на друга водой и греясь в теплом песке, слышим «Я так сильно люблю тебя» вперемежку с отголосками мессы. Выкрики торговца мороженым и его шаги, шлепающие по морской воде, выводят нас из блаженного состояния. Молодой парень спрашивает бабушку, и в голосе его слышна лень:
— Вы не хотите, чтоб я позвал его, мадам Мери?
Она отвечала:
— Не надо. Лежи. Очень уж жарко. Дай мне лучше мою шляпу.
Мороженщик прошел.
На высотах, которые окружают Палермо, в то лето пребывали артиллерийские школы. Солдаты, обосновавшиеся на каменных кручах, упражнялись в стрельбе по мишеням.
Слыша выстрелы, бабушка говорила;
— Ну что за дурни! В такую-то жару. Придет же в голову!
Если стрельба не смолкала и пушки мешали нашему отдыху, бабушка раздражалась:
— Эти преступники готовят нам войну!
Ее слова заставили мальчиков вскочить с места.
— Вы серьезно так думаете, мадам Мери?
И она становилась озабоченной, словно утратила способность наслаждаться покоем лета. Мы лежали у ее ног, распластавшись на песке, в тени ее зонтика, внимая ее мудрости, ее предсказаниям.
Мы были беспечны, как дети на каникулах. Все казалось нам игрой или вызывало удивление. Мы считали выстрелы грохотавших пушек: вот этот залп, прозвучавший в горах, отдался два, три раза, этот уже четыре, нет, нет — всего два, настоящий рикошет! Эскадрильи самолетов чертили в небе над нашими головами гулкие радуги. Мы наблюдали за ними весь день и заранее уславливались не закрывать глаза, не моргать, несмотря на сильное солнце. Легкость самолетов нас восхищала. Куда ж они летели? Нам об этом не говорили. А что это за солдаты в африканской форме? Они пели «Черное лицо прекрасной абиссинки» — песню, которую мы никогда прежде не слышали. Внезапно все они хлынули на пляж, точно обрушился песчаный смерч. Мы видели, как они раздевались и тщательно складывали брюки, рубашку, френч, а поверх всего — свою колониальную каску. Потом лихо бросались в воду, и пляж внезапно пустел, как будто бы весь отряд утонул, а от него остались только эти кучки аккуратно сложенной одежды. После купанья они одевались и возвращались в город, где шагали попарно в форме цвета хаки.
Чего они здесь выжидали?
Муссолини выкрикивал со своего балкона угрожающие слова: «Мы не боимся слова «война»! Но мы к нему почти не прислушивались. Рим был далеко. Земное нас не волновало. Виновны ли мы в том, что были счастливы, что нас так радовало море, извечный поединок солнца с тенью, жар тела, прохлада воды, и ничто не тревожило нас, беспечных пленников песка, воздуха, ветра и морской соленой волны? Кто из взрослых бросит в нас камень? И в чем мы виновны?
Беззаботно, как дети на каникулах, проводили мы свое последнее мирное лето. Но ни один двадцатилетний уже не смог бы больше сетовать на то, что с ним ничего не случается.
Абиссиния! Почему Абиссиния? Неужели надо идти воевать, чтоб отнять немного песка у этих людей? Абиссиния… За семейными обедами у нас говорили только об этом и о тех, кто не вернулся домой, — что ж с ними там сталось? Видимо, их уже нет в живых, а в порту стало еще больше крейсеров, и дуче, который начал толстеть, ходит в военном мундире с белым плюмажем на каске. Доктор Мери пожимал плечами. Он не был фашистом. Трудно им быть, если ежедневно сталкиваешься с нищетой и коррупцией.
Что касается барона де Д., то он ненавидел режим столь сильно, что это становилось уже опасным. По его мнению, единственной причиной войны было тайное желание дуче заполучить для себя черную гвардию.
— Скоро поймете… Поймете, что я не ошибся. Ему хочется поразить Петаччи. Подарить ей экзотических слуг. Ему вздумалось поставить абиссинцев в караул к дверям Камиллучии. Ох, эти фаворитки! Нам они будут дорого стоить.
Барон де Д. вел себя неблагоразумно, говорил что хотел, хотя повсюду шныряли доносчики и провокаторы. В то время были в ходу условные клички для главарей режима, речь была начинена эзоповскими выражениями, но это вызывало недобрую ухмылку барона де Д., который на вразумительные советы доктора Мери отвечал раздраженными восклицаниями:
— Пусть попы шепчутся! Не заставят меня эти тираны в черных рубашках говорить по-другому! И вы это хорошо знаете, мой дорогой Мери.
Настали времена, когда далеко не всякую музыку разрешалось исполнять, когда цензура калечила фильмы, письма просматривались, когда исчезали вывески «Furnished rooms»[11], ибо владельцы опасались, что их обвинят в симпатии к англичанам, хотя в эту пору Англия уже не разрешала своим туристам сюда приезжать. Настали времена, когда дети носили оружие, а стены сплошь были покрыты надписями: «Муссолини всегда прав». Сицилия еще казалась умеренной, и с континента прибыли специалисты, чтоб ускорить ее фашизацию. Публику пичкали фильмами, в которых популяризировали неотразимого Староче[12], повсюду ходившего пешком и волочившего за собой целую свиту ожирелых, слишком сытых от спагетти министров и генералов, опасавшихся отстать.
В силу входил и пресловутый культ мускулов, это было просто наваждением тех дней. Ведь близилась война и надо было к ней готовиться.
О том, что творилось где-то вдалеке, о непомерных немецких аппетитах, о шумных парадах Мюнхена, о правительствах, которые во Франции падали, словно осенние листья, здесь, в Палермо, совсем не говорили. У нас были свои проблемы, а интермедия, готовившаяся в Испании, заставила забыть обо всем остальном. Но у нас с Антонио осталось еще несколько месяцев глубокого счастья, мы жили в Соланто и в Палермо, не замечая того, что так волновало всех остальных. А жизнь становилась невыносимой. Барон де Д. возмущался, что запретили продажу иностранных газет и журналов. Мой отец негодовал на то, что не хватало медикаментов, но все об этом молчат. Работу давали одним только фашистам. Слуги в Соланто жаловались, что нигде не достать английский порошок, чем же чистить серебро? Нас все это не касалось. В глубокую тишину, где рождалась любовь, не могли проникнуть мелкие досадные обстоятельства. Мир гудел, но мы не замечали этого, как не заметили бы падения птичьего перышка.
Я ничего не знала о любви, Антонио, пожалуй, знал больше, он с некоторым кокетством, представлял себя как возлюбленного с опытом.
Мне это очень нравилось, и я поощряла его откровения. Но нас никогда не оставляли вдвоем. Сицилийские семьи любят перемещаться сомкнутыми рядами. Наша подчинялась общему правилу. Каждый раз, когда я шла на пляж, мне поручали присмотреть за двумя или тремя младшими братьями. Я и Антонио в те дни были охвачены пламенем первых неловких ласк, торопливых объятий, пьяны от поцелуев в удушающей жаре кабин, где мы хоть в течение нескольких секунд могли остаться одни. Чтобы удрать, нужен был предлог. Благодаря сообщничеству одного рыбака Антонио достал лодку, хозяин которой любил предаваться долгому послеобеденному отдыху. Как только появлялся ветер, мы подымали парус и отправлялись в море на плавучем пристанище нашей любви. Но даже там мы были не одни, и первые любовные дерзновения происходили скорей в мечтах, чем в реальности. Школьные занятия мешали моим старшим братьям сопутствовать нам в этих скитаниях, но младшему, Рикардо, совсем малышу, велели ехать с нами. Как только мы выходили в море, Антонио, который очень любил мальчика, старался его чем-то занять.