— Любить вечно, — повторила Бэбс. — Об этом я никогда еще не думала.

— Да кто думает? Любят где придется, как попало, пока любовь не уйдет…

— О, у меня еще проще. Я вообще никогда не любила.

— Не может быть!

Я засмеялась. Бэбс тоже.

— Если ты поняла так, что у меня не было никаких любовных приключений, то, конечно, это ошибка, — сказала она. — Я не то хотела сказать. То есть я не девственница, если тебя именно это интересует.

Бэбс снова одарила меня улыбкой, пригладила волосы, затянула пояс на кимоно. И все эти жесты показались неестественными, как будто они помогли ей скрыть замешательство. Рассказать откровенно ей было трудней, чем она ожидала.

— Сегодня утром мы чересчур много болтаем, — сказала Бэбс. — И Этель что-то опаздывает.

Бэбс казалось, что мы попусту тратим время, и мне нечего было возразить. Мы говорили не о том, что нас волновало, но ее недавнее признание лишало меня возможности о чем-то расспрашивать дальше. А кроме того, на этот раз времени у нее было в избытке — ведь предстояло целое воскресенье.

Чувствовалось, что на улице холодновато. Это было видно по скованным движениям людей, подметающих улицы, они пришли из Гарлема в теплых меховых шапках; видно было и по менее четким, чем обычно, шагам полицейских, которые ходили по парку с дубинками под мышкой.

Мы сидели с Бэбс рядышком в столовой тетушки Рози. Так бывало всегда в дни приемов, когда Бэбс, проснувшись, выбегала сюда, чтобы проверить, все ли готово к вечеру, и приказать, что еще следует сделать. В такие дни она старалась не лениться, не задерживаться в ванной, обойтись без журнальчиков в постели под звуки приятной, легкой музыки. Никаких втираний из индийских растений или экстрактов лилии или водорослей. Отменить косметическую маску. В общем, Бэбс решительно отказывалась от своего воскресного ритуала. Поднявшись пораньше, она шла через лестничную площадку босиком, непричесанная, в длинном кимоно из коричневого шелка, уже с эффектнейшей улыбкой на лице. Эта первая утренняя улыбка была словно генеральная репетиция всех последующих, которыми она будет жаловать своих гостей.

Тетушка Рози уже сидела у своего туалетного столика и была слишком занята собой, чтобы вмешиваться в нашу беседу. Она весьма деятельно участвовала в приемах, которые организовывала Бэбс, и ей надо было подготовиться к вечеру. Миссис Мак-Маннокс сидела у зеркала и громко адресовала сама себе то ободрение, то критическое замечание; она, тихонько посапывая, рылась, разыскивая в бесчисленном ассортименте парфюмерных изделий, тесно стоявших на туалетном столике, то, что считала достойным использовать ради этого исключительного случая. Она довольствовалась тем, что иногда бросала нам через полуоткрытую дверь короткие фразы, не имеющие прямого отношения к нашему разговору, исполненные желания наставлять нас. Фразы эти были похожи на сухой треск пулеметной очереди: «Не могу себе представить, о чем можно говорить в девять часов утра. Нашли время для болтовни! Если ты хочешь иметь хорошую фигуру, Бэбс, а ты ведь хочешь, не трогай тартинки Жанны. Она их даже не подсушивает. Ну и ну… Вы слышите меня, Жанна? Я ведь о вас говорю. Есть хлеб по утрам! А почему тогда не спагетти? В слаборазвитой стране это, конечно, естественно… помогает быть сытыми. Но здесь… Что касается меня, я вообще по утрам но ем. Ни к чему не притрагиваюсь утром».

В ее манере говорить была какая-то смесь уверенности и глупости — особой, свойственной только ей; апломб в соединении с предвзятостью мнений невольно вызывал вопрос о прошлом тетушки Рози. Откуда все это у нее? Случалось ли тетушке Рози вообще болтать что-нибудь легкомысленное, говорить о пустяках?.. Смеялась ли она во времена мистера Мака? (Лишь близким разрешалось пользоваться этим уменьшительным применительно к великому эксперту в том, «чтоб убеждать нужных лиц». Тетушка Рози часто так его называла.) Во времена мистера Мака у нее, конечно, не бывало такой надутости в выражении лица. Но он умер, и ей стало незачем быть нежной, некому улыбаться. С тех пор она заботилась только о Бэбс и никогда не упускала случая заметить, что отныне все ее помыслы отданы племяннице. «Да поймите же, что болтовня утомляет. Кто ж это пьет столько кофе — просто безобразие! Утром три чашки! Ну, моя дорогая Бэбс, если ты будешь так продолжать, я не ручаюсь за цвет твоего лица. Конечно, для Жанны это несущественно. У южных народов, как известно, кожа желтая».

Бэбс у нее под каблуком? Нет, пожалуй, это слишком сильно сказано. Однако когда тетушка находится вблизи, племянница позволяет ей решать и за себя. Она добродушно выносит ее беспокойный нрав, не возражает ей, проявляет большую терпимость. Короткие сухие реплики все еще слышатся из комнаты тетушки Рози. Бэбс едва отвечает. Она уже насторожилась, как кошка, которую гладят против шерсти. А если бы этот голос исчез? Если бы лампы под розовыми абажурами внезапно погасли? Бэбс всего бы лишилась. Ведь тетушка Рози была ее насущным дополнением, гармонически слитым с ней.

Из этих двух голосов я внимала только увлекшему меня рассказу Бэбс о своем детстве. Она надеялась, что оно многое разъяснит, и, конечно, была права. Я представила себе, как поработило ее деспотическое господство тетушки Рози: в тринадцать лет девочка надела панамку скаута, в пятнадцать она уже посещала хорошо известный танцкласс. Она не особенно распространялась о годах, проведенных в колледже, и я мало об этом узнала, зато охотно рассказывала о своих первых дебютах в Нью-Йорке. Несколько лет спустя она уже участвовала в благотворительных затеях в окружении более богатых, чем она, девушек, ее приглашали на те же балы, записывали в те же клубы… «Друзей выгодно иметь богатых. Это наилучший капитал. Бедные, даже самые симпатичные подружки становятся обременительными, особенно если ты преуспеваешь быстрее их». Ох, тетушка Рози! Все эти умудренные опытом рассуждения… Их приходится смиренно принимать.

Я узнала от Бэбс, как она училась у своей тети прощупывать пригласительный билет, разглядывать его на свет, чтобы узнать качество картона, на котором он напечатан, а чтобы убедиться в рельефности печатных букв, следовало потереть их пальцем… Тетушка Рози требовала сразу же отказываться от приглашений, исходивших из сомнительных сфер общества: «Я не хочу, чтоб ты шла к этим людям. Откуда они взялись? Адрес написан зелеными чернилами. Это уже скверный признак. Приглашение отпечатано в провинции… А где они принимают? Кто ж это устраивает бал в «Барбизон-Пляза»? Брось это в корзинку для бумаг!»

— Бэбс, но от кого тетушка Рози могла все это узнать?

— От моего дяди. Она унаследовала все его тайные соображения.

Ах, вот в чем дело! От мистера Мака. Прямо над нами на панели красного дерева был торжественно помещен его портрет. Он смотрел на нас, наблюдал за нами, пока мы беседовали. Его внешность запечатлел для потомства художник, скорей всего испанец, одержимый желанием преуспеть и нравиться (как будто ему действительно удалось достичь некоторой известности и столь же быстро ее затем утратить). Тут было чем полюбоваться… Прежде всего этими низко падающими усами, делавшими мистера Мака чем-то похожим на смесь Тараса Бульбы с милордом. Английский колорит подчеркивался рубашкой с высоким стоячим воротничком, сюртуком, застегнутым на все пуговицы до самого галстука, и ботинками со шнурованными голенищами.

— Он всегда одевался таким образом?

Мой вопрос удивил Бэбс.

— Ты этого не знала?

— Нет. Я подумала, что он захотел надеть этот костюм, чтоб позировать художнику. Так же как короли надевали для этого боевые доспехи.

— Дядя всегда так одевался. Не то чтобы он не допускал вольности в костюме. Нет, ему хотелось поразить воображение клиентов.

Мистер Мак-Маннокс, несомненно, был мастером в этом деле, умел произвести впечатление, это было ясно сразу при взгляде на этот портрет. А сколько лоска и любезности в выражении лица…

— Он, видимо, имел большой успех?