Доброслав пришёл в себя, обеспокоился не столько болью в груди, сколько тем, что такое приключилось с ним в тот момент, когда ему доверено, по сути, ещё дитя, а он опростоволосился. Боль же возникла неожиданно, до этого её никогда не было.

«Если бы напали волки?! А со мной вот это самое...» Клуд испугался по-настоящему и, кажется, впервые в жизни.

   — Ну как, дядя Доброслав? — спрашивал отрок. — Может, тебе вернуться?

   — Ты, брат, скажешь — вернуться!.. Нет уж, трогай!

В Константинополе Доброслав не стал говорить Леонтию о своей сердечной боли — чего доброго, лекари уложат надолго, — к тому же Клуд на удивление чувствовал себя хорошо. О случае в дороге попросил и отрока никому не рассказывать; сдал его на руки законному родному дяде; Леонтий, узнав, что Доброслав решил навсегда покинуть Византию, посоветовал язычнику повидать Климентину-Мерцану — дочь верховного жреца Родослава, которая, оставшись теперь одна с детьми, была бы очень рада встретить своего соплеменника.

Ожидая корабль на Херсонес, Клуд раздумывал: пойти к ней или не пойти?.. Доводов в пользу «не пойти» оказалось больше, особенно перевесил тот, который говорил о безвозвратности времён и чувства и который также учитывал причастность его, Клуда, к гибели её мужа. «Пусть живёт, как живёт... Отец Мерцаны умер, а в своё время я известил его о ней и внучатах. Чего уж там!» — сказал себе Доброслав, садясь на корабль.

Через несколько дней Клуд сошёл в Херсонесе, навестил своего друга карлика Андромеда, хозяина таверны «Небесная синева», ставшего, казалось, ещё меньше, с серебряной головой... Посидели, вспоминая прежние денёчки, и подивились так неожиданно подошедшей старости.

Андромед подарил Клуду коня. Доброслав сел на него и отъехал от города, с которым было связано много добрых надежд на любовь и осуществление задуманных в молодости планов. Что ж, есть чему и порадоваться, ибо и любовь была, и задуманные планы в общем-то осуществились... А прошедшие годы, подступившая старость?.. Чего горевать?! Так устроена земная жизнь, и изменить её, переделать — не в человеческих силах!

По дороге в своё селение Клуд ещё вспомнил, что на берегу Альмы живёт брат и несчастная сестра Дубыни. Заехать?.. Но что им сказать?! Привёз, мол, вам печальную весть о смерти Дубыни; как будто у них мало безрадостных новостей! Нет уж, надо прямиком до дома.

Поразился тому, что за время своего последнего отсутствия в Крыму появилось много христианских монастырей; некоторые были выдолблены в горных пещерах, и, проезжая мимо, Клуд видел: для того, чтобы кому-то попасть внутрь, надо ждать длинную верёвочную лестницу, которая в нужное время сбрасывалась вниз, а потом снова убиралась.

   — От кого так тщательно прячутся монахи? — спросил Клуд у одного встречного.

   — Ты, видать, давно не был в наших краях... Участились набеги хазар на христиан, и печенеги не дремлют.

В своё селение Доброслав прибыл на рассвете; окружённое с двух сторон лесом, где находилась кумирня Световида, а с двух других горами и озером, оно тихо и мирно спало. Хозяйки ещё не затапливали печи, и дым не шёл через дымоволоки. Хотя в Херсонесе делали стекло, здесь в окнах у всех были по-прежнему натянуты бычьи пузыри: убогость и беспросветность.

«Что ж, раз приехал... Найдётся, думаю, для меня какая-нибудь вдовушка... Где жить, там и слыть... И ещё говорят, что своя печаль дороже чужой радости. В какой народ придёшь, такую шапку наденешь. Я пришёл в свой...»

Тяжела эта шапка для Клуда оказалась. На первое время его, как в ту пору, приютил кузнец, что ковал, а потом подправлял доспех псу Буку; на месте своего дома Доброслав теперь уже озерцо обнаружил: если и строить жилище, то придётся на новом месте.

Но только чувствовал, как с каждым днём ухудшается здоровье, и понял, что своими силами дом ему не поставить. А как хотелось самому! Зажить бы в нём заново! И спутница остатка жизни нашлась бы: вон их сколько — и молодых, и постарше, у которых мужей посекли вражеские мечи!

Наймиты (чем заплатить им, у Клуда нашлось) привезли из лесу брёвна, ошкурили их и стали ставить сруб. Запах смоляных стружек, весёлая суета плотников, хорошая солнечная погода поспособствовали улучшению состояния Клуда; он теперь не ходил спать в кузню, а устраивался на ночь в срубе на досках, от которых также пахло смолой и лесной свежестью. Рядом фыркал стреноженный конь, его присутствие успокаивало Клуда; он клал под голову что-либо из тёплой одежды, ложился навзничь и подолгу смотрел, как перемигиваются звёзды. Ведь то были души умерших...

Он узрел три, находящиеся рядом: одну — побольше и поярче, две — поменьше. «Может, это Настя и мои сыновья?..» — подумал, засыпая, и приснилось ему, что он такой же звездой летит к ним навстречу. И тут звезда поярче вдруг обрела лицо жены и сказала: «Как взлетели на небо втроём, так сиротами вот уж сколько лет остаёмся. Ждали тебя и, кажется, дождались... Радован, Зорий! Это тату ваш! Да ты ведь ещё не видел Зория, сына, кровинку свою!.. Вон он! Улыбнись, Зорий!..»

Только вышла улыбка у сыночка печальной, и глаза были грустные. А лицо его начало бледнеть и исчезать, как речной туман на восходе солнца.

Проснулся Клуд и почувствовал во всём теле озноб; месяц на небе бледным огрызком висел над селением, и лишь две звезды пока ещё перемигивались, а третья погасла... Та — Зория... Потом и они, помигав, пропали.

Пришли плотники, нашли Клуда почти в бессознательном состоянии и отнесли в кузницу; Доброслав провалялся там больше двух недель, пока не встал на ноги.

За эти дни много чего передумал. Беспокоила мысль: кому он такой нужен?.. Был бы жив жрец Родослав, он бы ходил за больным; кузнец пока старается, но у него работа, новая семья... Скоро Клуд ему надоест... А для того, чтобы кормить себя, нужно ходить на ловы, на рыбалку, возможно, и бортничать. Ладно, в воду он ещё может закинуть снасти, а пойти в лес за дичью и подстрелить её — силы нужны, не говоря уж о том, чтобы лазить по деревьям.

«Видно, моя задумка уехать из византийского селения оказалась неверной. Там всё-таки был свой дом, служанка. Навещали бы и жена Дубыни Дамиана, и её дочь. Но нет, нет, протестует душа. Только здесь, на родине, я узрел воочию души родных. С наступлением темноты снова увижу троицу, а там, подалее, души отца, матушки, чуть левее — жреца Родослава... В небе Византии этих звёзд не замечал, а сейчас они мигают мне красно-синими лучиками. Ничего. Поправлюсь. Скоро и дом готов будет. Уже стропила ладят. Сказал мастерам, чтобы построили мне дом на манер византийского. С высокой острой крышей».

Поправился, но не настолько, чтобы как прежде помогать плотникам. Теперь сидел на пенёчке и смотрел на их работу. Хорошо, что ещё монеты имеются. А вот как они звенеть перестанут?!

А мысль о том, что Настя с сыновьями ждёт его, запала в голову и из неё не выходит. Вдруг вспомнил рассказ одного киевского купца, с которым повстречался, пока ждал корабль на Херсонес. Тот поведал о кончине Сфандры, старшей жены князя Аскольда.

«Как это она сожгла себя?.. Значит, таким образом принесла себя в жертву богу огня и солнца! Словене ильменские, к примеру, топятся, когда хотят ублажить своих богов. А Сфандра избрала другой путь, подражая гибели своего бывшего мужа. Страшно ли гореть?.. Можно ли терпеть сии огненные муки?.. Если выдержала женщина, могу ли выстоять я, мужчина?.. Говорят, что страшно войти в огонь, а когда вошёл в него, то как бы и забыл о нём!.. Так ли это?.. А может, и мне сие испытать и, будучи в живых, очиститься и помочь душе освободиться из телесных оков?! Я больной, старый, никому не нужный человек, и сгореть в огне — для меня лучший исход, разрешение всех вопросов, связанных с моим дальнейшим существованием... Да, да, именно существованием, а не полнокровной жизнью... А зачем оно мне? Зачем?! Вот как будет готов дом, тогда запалю я его вновь. Как тогда, в первый раз, когда покидали селение с Дубыней, устроив светоносный праздник жрецу Родославу... Выгнал домового, бросил на крышу голову петуха; сейчас даже проще будет: дедушка[111] ещё не вселился, а вместо петушиной головы принесу в жертву свою...»